Светозары
Шрифт:
А мы невольно сопоставляем Крота и с Иваном Африкановичем В. Белова, и со Степаном Чаузовым С. Залыгина. Общее в них — любовь к земле, трудолюбие и совестливость. Но самое главное — Крот еще и современный герой — тот самый, на кого мы сегодня возлагаем свои надежды, связанные с возрождением подлинно хозяйского отношения к земле. Только такой «трудяга» в нашем, теперь уже бесповоротно многоукладном, сельском хозяйство и может все в корне изменить, накормить и себя, и государство.
Историзм трилогии не только в том, что в ней дана хроника жизни страны в сороковые — пятидесятые годы,
Показуха с отправкой «красного обоза» с хлебом на элеватор обернулась для колхозников выдачей на трудодни отходов. Посмотрим, какими выглядят мать и бабушка в глазах рассказчика:
«От колхозных амбаров мы с мамой везли полтора мешка отходов. Мама больше не говорила ни слова, все молчала с закаменевшим лицом… Бабушка Федора было сунулась к ней с расспросами, но и без этого сразу все поняла. И, видно, как-то хотела разговорить, утешить сноху… Мама уронила голову на стол, уткнувшись лицом в ладони, и спина ее содрогнулась от вырвавшихся рыданий».
…Еще в детстве Сережа Прокосов «влюбился» в деревенскую красавицу Тамару Иванову. Повзрослев, повстречался с Марусей Чаусовой. Зарождение и созревание большой любви прослежены во всех ее стадиях с тонким проникновением в характер Маруси, с тоской о словах, которые верно бы выражали его чувства, так же глубоко и просто, как у Кольцова. Но только «неясный гул», похожий на всплески волн или шум ветра, звучит в его душе…
Побывав у прадеда Арсентия, Сергей удивляется: тот за свои сто лет жизни сделал «главное открытие» — жить есть смысл только своим трудом. Истина прописная, о какой детям в школе неустанно твердят. А забывать о ней, выходит, нельзя. Какой тоской и болью проникнуты страницы, где он корит себя за то, что покидает родную деревню, что среди его сверстников есть уже такие, кто крестьянского происхождения начинает стесняться. А между тем, по убеждению матери, «испокон веков в крестьянстве все на честном труде и на совести держится». Ничто так не крепит общество, как честный труд.
Беспощадно казнит себя Сергей и за жестокость на охоте.
Все это вместе — отношение к природе, к людям, прозрение, обвинение самого себя — составляет тот психологический анализ, который свидетельствует о значительном даровании художника. Его герои и реальны как живые люди, и пластичны как емкие по содержанию образы действительности.
Однажды среди рыбаков рассказчику пришла в голову странная мысль: «Вот бы узнать поближе этих суровых и добрых людей, и написать о них правдивую книгу. Мои же односельчане, родные и близкие, которых я хорошо знал с малых лет, почему-то казались мне в то время людьми очень заурядными и для книги неинтересными…»
К счастью, рассказчик ошибался. Люди эти, как мы убедились, оказались и интересными, и значительными.
Н. ЯНОВСКИЙ.
Часть I
БЕРЕЗОВАЯ ЕЛКА
Посвящаю матери,
Александре Тихоновне
Глава 1
1
Двое суток над великой Кулундинской степью свирепствовала страшная буря, какой даже древние старики не помнили в этих краях.
Ураганный ветер не утихал ни на минуту, словно пытался снести с лица земли все живое. Он ломал и корежил деревья в редких березовых колках, срывал с деревенских изб соломенные и тесовые крыши. Люди и днем сидели при свете керосиновых ламп.
Некоторые степные деревушки буря начисто похоронила под снежными сугробами. Потом избы отыскивали по дымам из печных труб и откапывали всем миром.
В соседнем с нашей деревней поселке Лукошино пожилая учительница вышла во двор напоить корову. Ее нашли весною, когда растаял снег, в пяти километрах от поселка. С ведрами и коромыслом.
После стало известно, что только в нашем Купинском районе за эти двое суток погибло около двухсот человек…
Буря утихла утром третьего дня. Как ни в чем не бывало, любопытствующим оком выглянуло из-за горизонта солнце, словно хотело посмотреть, что здесь натворилось за эти два дня, пока оно не видело землю. Но никаких следов страшной трагедии не оставила степь. Она безмятежно покоилась в розовом сиянии, рябила голубыми сугробами, острые гребни которых лишь чуть-чуть курились поземкой.
Первыми в селе Копкуль вышли на работу доярки. Они торопились на ферму, где бились, исходили диким ревом голодные, не доенные двое суток коровы. Как ни спешили доярки, пробиваясь по грудь в снежных сугробах, а все-таки заметили на озере за селом это странное существо, что копошилось на голом льду, с которого бурей содрало снег.
— Видно, животина какая-то отбилась от дома, — предположила одна из женщин.
— Глядите, глядите, на дыбы поднимается! — крикнула другая.
— Да ведь человек это, бабоньки, вот те крест!
— Седня чо у нас? Воскресение? Кто-то с утра праздничку рад. Успел, нализался…
— Нет, девки, что-то не похоже на пьяного, — отозвалась пожилая доярка. — Пьяный-то если, дак не разберешь, в какую сторону шарашится, а этот к селу норовит…
Когда подъехали к нему на санях, человек уже не пытался подниматься. Он лежал на животе, скользил по льду руками и ногами, оставаясь на месте. И когда положили его в розвальни, он продолжал загребать руками, упираться ногами, продолжал ползти…
Этот человек был мой отец…
2
С той страшной ночи я стал ясно помнить себя. А до нее, до той ночи, в младенческой моей памяти сохранились лишь обрывочные картинки, иногда совсем незначительные, но яркие и подробные. Словно новый мир открылся для меня с тех пор, связной чередою потекли пестрые события, но сколько уже минуло лет, а я и теперь боюсь глухих зимних ночей, когда дикая стихия обрушивается на землю, и какой-то языческий страх охватывает сердце, и кажется, что нет спасения от чего-то грозного и неотвратимого, что должно свершиться…