Свидание с Бонапартом
Шрифт:
Там, в столицах, за калужскими лесами, что-то назревает, накапливается. Новые умы – новые притязания. А здесь истинная жизнь. Если объединить Липеньки и Губино, получится целое государство. Я передам корону Лизе, пусть царствует.
Эта корона была хороша на мне в былые годы, когда, отдышавшись в Ельцове после губинского пожара, я загорелась жаждой мести. Собрала ельцовских мужиков и сказала: «Хотите, жгите меня здесь, в Ельцове…» Они все на колени пали, многие плакали. «Тогда, – сказала Варвара, – кто хочет со мною идти, пусть собирается. Кто не хочет, виноватить не буду». Со мною собрались двенадцать мужиков, да повар Ефрем, да Дуня. Четыре ружья нашлось, штык, топоры, вилы. Получилось
Вся деревня их снаряжала. «Этих, – сказала Варвара мужикам, холодея, – двоих… ну тех самых (имен упоминать не хотелось)… когда отыщем, камень на шею и в пруд… – Ельцовские мужики согласно кивнули. – А теперь с богом…»
Бабы не причитали. Шел дождь с мелким снегом. Мужики расселись по дровням. Варвару с Дуней усадили в возок. Два поворота – и Ельцово скрылось.
На третьи сутки доползли до Губина. Деревня была цела, будто ничего и не происходило, дым из труб поднимался в низкие небеса. Подморозило. Остановились у губинского старосты в чистой избе. Сам Гордей подобрался к Варвариному подолу – ножки поцеловать, но Варвара его отпихнула, и он зачастил на четвереньках обратно к распахнутым дверям, где толпилась вся семья. Варвара не заметила на его тусклом жидкобородом лице ни страха, ни раскаяния. В голубых выцветших глазах не было ни слезинки…
– Где ваши атаманы? – спросила грозно, как смогла.
– Тута, – сказал Гордей от двери, – тута, матушка Варвара Степанна, в погребе дожидаются, матушка, сами явились, разбойники, с повинной.
Перед Варварой пуще разгорелось недавнее пламя, послышался треск горящих стен, и Лизы белое невинное личико выплыло из коричневого дыма.
– Связаны?
– Связаны, матушка. Как есть связаны по рукам и ногам. К вам в Ельцово везти собирались.
– А вот я сама приехала, – сказала Варвара. – Пора расплачиваться.
– Посечь надо, – откликнулся Гордей, – ишь чего надумали… Пущай покаются перед вами, матушка…
– Мне их покаяния не нужны, – сказала Варвара.
– Вестимо, – прохрипел Гордей. – Посечь надо…
– Посечь… – засмеялась Варвара зловеще и оборотилась к ельцовскому эскорту: – Делайте, что велено.
Все гурьбой вывалились из избы. С улицы доносились выкрики, перебранка. Губинское пламя взлетело до самого неба. Генерал Опочинин лежал у ворот собственной усадьбы, застреленный французским драгуном, и его любовь к Варваре стремительно холодела. «Неужто мы и впрямь варвары? – подумала Варвара, поеживаясь. – Что ж мы никак не угомонимся?» Закусив побелевшие губы, запахиваясь в шаль в жаркой избе, она вновь пыталась отыскать виновных, но, как и прежде, их имена и облик были неуловимы… Кто ж виноват во всем? Неужто всего-то эти два негодяя, подбившие других сжечь дом с живыми людьми?… А может быть, маршал Ней, в чьих жилах крашеная кровь? Или сам Бонапарт, пообещавший спасение от рабства? Или она сама, Варвара, не приученная к состраданию? Или генерал Опочинин, так печально прервавший свое путешествие в поисках истины?… Да и хватит ли двух склизких камней на двух чужих унылых шеях, чтобы ей уже не беспокоиться о собственном благополучии?…
Наконец явились ельцовские палачи, возбужденные, в промокших сапогах.
– Ну? – спросила Варвара.
– Все как есть сполнили, барыня, – усмехнулся Игнат и качнул кучерским кулачищем.
«Бедная моя Лизочка, – подумала я в ту минуту, – так и проживет теперь всю жизнь с пламенем губинского дома в глазах! Разве это вытравишь?»
Тогда мне было тридцать пять, и я сознавала всю тщету моих усилий, слыша горький запах горящей Москвы, будто отсюда, из Губина, первая же искорка нацелилась на золотые главы первопрестольной. «Что же вы наделали, злодеи? – думала я, плача украдкой. – С кем же мне теперь сводить свои бесполезные
Через неделю после расправы мы оставили Губино, обогнули Липеньки (я даже не обернулась в их сторону) и окопались в глухом бору, завидя на дороге разрозненный французский отряд. Меня поразило, что вражеское войско двигалось от Москвы. Колонна передвигалась нестройно. Лица угрюмы. Многие в бинтах. Молчание царило в рядах, лишь скрипели колеса возов и пушек да побрякивали неуместные железки. Я велела двум своим воякам разузнать обстоятельства сего странного явления. Мы удалились от дороги и принялись за землянки. Для меня мужики постарались, и вскоре я получила дворец, даже с сенями, с ковром из лапника по всему полу, с глиняной печкой, отменным ложем, дворец, озаренный теплым сиянием шести свечек. Это все было сооружено проворно и вовремя: к дождю уже примешивался ранний снег. Игнат, ровно флигель-адъютант, не отставал от меня ни на шаг.' Я расставила часовых. А вскоре воротились и лазутчики и сообщили, что Москва французами оставлена и наполеоны уходят в обратном направлении.
– Тут-то их и давить, – сказал Игнат, улыбаясь.
Сейчас он так же крепок, как в те годы, хоть и не молод, и черпая кудрявая борода пронизана белыми искрами, да и кудрява ли? Потухший взор – одно угрюмство, да голова, всегда задранная, нынче опущена, рокочущий бархат голоса перемежается хрипом, теперь улыбки не дождешься. А в те годы, я помню, она не сходила с влажных губ – радуется ли он, затевает ли зло. Натуральный злодей с картинки.
– Дозволь, матушка, мы вот вчетвером на дорогу сходим, какого-никакого отсталого наполеона приволокем, ты его допросишь, и казним.
И он обстругал веточку и сунул ее в карман для зарубок.
Они воротились под утро, привели на веревке замерзшего француза. Он оказался сержантом восьмого полка. Шел снег, а он был в мундире. Синий женский платок покрывал его плечи. Худое зеленое лицо, запавшие, небритые щеки, в выцветших глазах обреченность. Это был первый из завоевателей, встреченный мною, и я почувствовала озноб. «Врагов должно судить, – думала я, – судить, прежде чем учинять расправу, – думала я, – а иначе мы в крови потонем, вон мои как вожделенно замерли, ждут сигнала, – думала я. – Сначала суд, а уж потом все остальное, что преподнесет им военная судьба…»
Его поставили на колени передо мною. Он покорно встал, но спину согнуть не смог, и грязные, замерзшие, омертвевшие пятерни сложил на груди, будто давно уже помер.
– Встаньте, – сказала я по-французски. В глазах его что-то промелькнуло при звуках родной речи, но тут же погасло. Он с трудом поднялся. – Вот народ, – сказала я высокопарно, кивнув на молчащих моих людей, – и он будет вас судить… Он справедлив… – все мысли у меня перепутались, потому что его холод достиг меня.
– Сударыня, – проговорил он беззубым ртом и снова опустился на колени, – о сударыня, кусок хлеба, ради всего святого…
– Кого вы привели! – прошипела Варвара. – Мне покойники не нужны… Вы мне истинных злодеев подавайте!
Французу дали холодной каши и кусок сала и глядели на него, пока он ел, соболезнуя, будто он и не противник. Он проглотил первый кусок и застонал, проглотил второй, и снова тот же стон, тонкий и жалобный. Он глотал торопливо, давясь и стонал, и горестная тень ползла по его лицу. Ночью он помер, и Варвара велела закопать его.
– А потом, – сказала она, – все пойдем к дороге. Вам, прохиндеям, доверять нельзя – вы ищете слабых, а мне враги нужны, злодеи!