Свидание
Шрифт:
– Дорогой Сирил, я никогда не умел как следует выразить признательность, которая… Мне бы так хотелось именно вам доказать, что я стою того, прежде чем вы окажете мне доверие и официально…
При слове «официально» Бесье приподнял веки и на какой-то миг остановил на Бернаре пристальный взгляд блёкло-голубых глаз. Затем он улыбнулся, глядя в пространство, вынул из петлицы чайную розу и глубоко, неспешно вдохнул её аромат; бледный цветок и бледная ладонь заслонили от Бернара его лицо. Бернару ничего не оставалось, как довольствоваться этим уклончивым жестом, откровенное кокетство которого говорило: «всему
Одетта курила, скромно отведя глаза, и не позволяла себе ни двусмысленной улыбки, ни многозначительного взгляда. «Здорово он её вышколил, – подумалось Бернару. – Я вряд ли добьюсь такого результата с Розой. Разве что пинками в…» Он рассмеялся и снова стал тем Бернаром Боннеменом, которого сам всегда считал настоящим: крепким малым, вполне оптимистом, скрывающим за вспышками ярости врождённую робость и обуреваемым подчас желанием завладеть чужим добром, когда оно слишком близко лежит.
Две парочки не спешили вставать из-за стола, смакуя горький чёрный кофе. Тёплый воздух поднимался от земли, а сверху навстречу ему долетал прохладный, солоноватый и пахнущий кедром. Солнце, чуть переместившись, припекало Бесье голову; он сложил из газеты подобие шляпы, надел её на макушку и стал невыносимо похож на портрет зрелой дамы кисти Ренуара. Бернар вдруг почувствовал, что больше не может, и порывисто встал, опрокинув стул на гравий.
– Если я умру от разрыва сердца, – вскинулась Одетта, – я буду знать, кому этим обязана.
– Потише, потише, пожалуйста… – жалобным голоском начала Роза.
– Животик схватило, дружище? – поинтересовался Бесье из-под своего газетного шлема.
– О! Сирил! – возмутилась Роза.
«Я мог бы ответить, – думал Бернар, поднимаясь в свою комнату, – что у меня и в самом деле чертовское несварение желудка… потому что я сыт по горло! Каждый из троих сказал именно то, что ему полагалось сказать. Так дальше жить невозможно…»
Он запер дверь на засов, опустил шторы и рухнул на кровать. Через приоткрытое окно долетали звуки, ни один из которых не был типично африканским, – грохот посуды на кухне, мягкий шорох грабель, телефонные звонки… Пароходный гудок разнёсся в воздухе, заглушив все другие шумы; напряжение отпустило, Бернар закрыл глаза, не давая пролиться навернувшимся слезам, его стиснутые кулаки разжались.
«Что со мной? Что со мной такое? Да просто хочется заняться любовью, вот что. Моя Роза, маленькая моя Роза… розочка моя… цветок моей жизни…»
Он перевернулся на живот судорожным движением выброшенной на берег рыбы. «Все эти имена ей совсем не подходят, да и мне не идёт произносить их. Она – моя Роза, моя славная блондиночка-служаночка, моя золотая красотка-прачка…» Мысли его прервались нетерпеливым всхлипом; он совладал с собой, но как ни старался, не нашёл в своем порыве и следа нежности. «Довольно кривляний, всех этих фиглей-миглей. Сегодня вечером мы идём на прогулку вдвоём, Роза и я».
На деревянных пластинах штор воображение нарисовало ему круглый водоём с осыпавшимися краями в заброшенном парке, мягкую траву вокруг, пересохшую львиную пасть и Струйку воды где-то рядом, запрокинутое лицо Розы… Но что-то в нём самом омрачало эти радостные надежды, и он понял, что довольно обманывать себя: «Да, знаю, вся эта история выглядела бы
Сон, подкравшись, навалился на него так внезапно, что он даже не успел улечься поудобнее. Он спал, лежа ничком поперёк кровати, – одна рука вывернута, затылок придавлен жёсткой подушкой, – и проснулся, совсем разбитый, только когда солнце переместилось из одного окна в другое. Ещё не приподняв вспотевший затылок, он заметил выглядывающий из-под двери уголок конверта. «Что ещё за новости?»
«Мы пошли пройтись, – писала Роза. – Вы отдыхал, дорогой, мы не хотели вас мешать…»
«"Мы"? «Мы»? Кто это – «мы»? Ишь – семейственность! Ну, она у меня ещё узнает!» В большом зеркале он увидел своё отражение – весь помятый, рубашка задрана, брюки без пояса, всклокоченные волосы – и нашёл себя безобразным.
«У Сирила ужасная мигрень, и он запросил пощады: хочет, чтобы мы поужинали в отеле и пораньше легли. Одетта, образцовая супруга, как всегда, солидарна с Сирилом. Признаюсь, я и сама…»
Бернар кинулся к окнам, поднял шторы и, перегнувшись через подоконник, выглянул во дворик, на который уже снизошла до завтрашнего утра благодатная тень и свежесть от водяных брызг. Вертикально вздымающаяся из чаши струя колыхалась под лёгким ветерком. За жёлтыми арками начиналась белёсая равнина и заросли белого аронника с мясистыми листьями.
Раздевшись догола, он ждал, когда наполнится пиша. Вид собственного тела, молодого, чуть тяжеловатого, без малейшего изъяна, без единого шрама, понравился ему; скоро, совсем скоро его увидит Роза – и Бернар смаковал чувство пленительной и щемящей тревоги, сравнимое лишь с ожиданием в пятнадцать лет, когда желания столь остры, что сам предмет забывается, сгорая в их пламени.
Чистый, выбритый, благоухающий одеколоном, одетый в светлый костюм, он спустился по лестнице и остановился у выхода в сад, неосторожно забыв на лице блаженное выражение.
– У вас такой вид, будто вы готовитесь к первому причастию, – донёсся до него голос Бесье.
– Я чую вас отсюда, – подхватила Одетта. – Вам не кажется, что вы немного перестарались? Я всегда говорила, что ваша туалетная вода «Контрапункт» – не для мужчин.
– Зато лично мне всегда нравились носки из белой шерсти, – сказал Бесье.
– Но я, – продолжала Одетта, – предпочла бы не такой синий галстук. Ярко-синий имеет в сочетании с серым костюмом такой же глуповатый вид, как пучок васильков в петлице.
Сидя рядом с мужем, она касалась плечом его плеча. Понимающе переглядываясь, супруги разбирали вновь прибывшего по косточкам, словно оценивали лошадь на ярмарке. Не менее оскорбительным, чем их насмешки, показалось Бернару их единодушие.
– У вас всё? – рявкнул он.
– Ну вы, полегче! – взвилась Одетта.
Рука Бесье – белая тяжёлая ладонь – опустилась на её локоть, успокаивая.
– У нас всё, – мягко обратился он к Бернару. – Не надо сердиться, если друзья, которые вас любят, так зорки ко всему, что выдаёт в вас желание нравиться и быть счастливым.