Свидетель истории
Шрифт:
Как ни старательно молодой помощник прокурора подготовил свою краткую речь, но все же не мог удержаться от соблазна вставить в нее несколько эффектных слов. Председатель посмотрел на него с удивлением, а седоусый полковник даже поморщился. Но закончил обвинитель так, как решил заранее: поставил точку, опустил брови и сел, не согнувшись в талии. Вышло, в общем, хорошо.
Затем вынесли приговор, вполне удовлетворивший обвинение. Звякнули шпоры, приговоренного увели, и помощник прокурора, с тем же. изученным солидным спокойствием, собрав бумаги, встал и подошел к секретарю:
– Куда вы отсюда? Если домой - я вас подвезу.
Но секретарь
Приговоры военно-полевого суда исполнялись немедленно; но все-таки пришлось выждать ночи, и Оленя увели обратно в камеру.
Когда опять за ним пришли, он крепко спал. На этот раз наручников не надели. На тюремном дворе все было готово. Всего одна лампочка, висевшая у тюремной стены, освещала виселицу; в полумраке хлопотало несколько человеческих фигур, поодаль стояли солдаты с винтовками и маленький, щуплый, озябший дежурный офицер.
Было очень холодно. Оленя вывели во двор в штанах и рубашке без воротника. Ему указали место, где нужно стать; он стал прямо, по-военному развернув носки. Оказалось, что забыли мешок, и за ним послали. Все это делалось хлопотливо, но как-то по-семейному; двое придерживали его за локти, но слабо, будто опасаясь причинить ему боль, и в лицо ему не смотрели. Мешок долго не приносили, и Олень сказал:
– Нельзя ли поскорее, без этого, а то очень уж холодно?
Люди заспешили и зашептались, а голос за спиной Оленя произнес: "Ладно, чего ж там!" - и перед лицом Оленя качнулась петля. Увидав ее, он вздрогнул, дернул щекой, затем без порывистости, но очень уверенно освободил правую руку и отвел ею руку палача. Лишь на секунду в голове его мелькнули слова, которые он должен, кажется, крикнуть им всем перед смертью,- мелькнули и потухли в сознании как лишние. Повернувшись к стоявшему за его спиной, он сказал вежливо и строго:
– Не нужно! Дайте, я сам!
Твердая веревка холодом ожгла его шею; но он не знал, нужно ли и как подтянуть узел, и с улыбкой смущения спросил:
– Как это? Вот так?
И тогда внезапно взметнулось черное небо - и тусклая лампочка вспыхнула ослепительным солнцем.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ - ПОБЕГ
"НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ!"
С крыльца, немного сутулясь, но за перила не держась, спустился крупный, ширококостный старик с большой бородой и нависшими седыми бровями. По-мужицки - прежде всего оглядел небо, слишком хмурое для летнего дня, по-хозяйски - палкой отбросил с дорожки кость, занесенную собакой, по-барски - раскрыл книжечку на заложенной странице и, читая, побрел в глубь сада на любимую скамейку.
Был ранний час, когда людских голосов еще не слышно, а птицы и пичуги орут как на базаре. Дойдя до скамейки, старик грузно на нее опустился - и сейчас же понял, что побыть одному не придется и что есть человек, вставший раньше его. Сам этот человек, может быть, не подойдет, но уж раз он мотается поблизости, то как не позвать его и с ним не поговорить?
Очень давно жизнь сложилась так, что быть одному удается
Молодой человек, который слонялся неподалеку, будто бы стараясь не помешать и остаться незамеченным, а в действительности рассчитывая нечаянно попасться на глаза,- секретарь старика. Секретарь - это человек, который пишет и отсылает письма и должен заменять старику память. При нем всегда записная книжка, и в этой книжке он отмечает всякий вздор, никому не нужный и смешной: отмечает каждый шаг и каждое слово старика. Вот и сейчас, вероятно, пометил: "В среду такого-то числа великий писатель встал в шесть с половиной и проследовал в сад". Вечный ласковый, преданный и глупый надзор, сплошная прижизненная биография, неустанное напоминание о том, что вот ты, старик, скоро умрешь, и тогда мы личными воспоминаниями украсим твою память. И поделать с этим ничего нельзя: как, не обидев, объяснишь, что такая любовь (если это любовь!) - насилие?
Заложив пальцем страницу, старик подозвал секретаря. И из первых слов, из ответа молодого человека, почему он в саду в такой ранний час,- понял, что тому надо в чем-то покаяться или что-то рассказать, а как приступить не знает.
Сам навел на разговор - а у того уже готово в кармане.
– Это - человеческий документ, письмо, написанное одной девушкой в тюрьме перед казнью. Я знаю ее лично, с детства. Наша, рязанская.
– И убили ее?
– Ей казнь заменена вечной каторгой.
– Вы дайте, я после прочитаю.
– И особенно удивительно, что она принимала близкое участие в подготовке убийства и даже нескольких убийств, а сама - ведь я ее знаю хорошо, с детства!
– сама хороший и очень чуткий, даже нежный человек. Мы ее oчень любили, звали Натулей. Заботливая о других, к людям снисходительная, к себе очень строгая. Как это бывает - не знаю!
Старается побыстрее и побольше высказать. Старик слушает, смотрит ему в глаза и видит ясно, что вот человек - и скорбит о ее судьбе, и как-то особенно рад, что знал ее лично; и свою скорбь и радость свою должен непременно поведать, держать про себя не может. И ждет, чтобы старый писатель и учитель высказал свое слово,- как это случается, что человек и чуток, и нежен, и идет на убийство? Если высказать слово, он, едва отойдя, запишет, чтобы именно через него дошло до потомства, потом, когда умрет старик, сейчас сидящий с ним на лавочке.
– А где же она сейчас?
– В Москве, в каторжной тюрьме.
– Такая молодая. Тяжело ей там?
– И вообще тяжело, и плохо их содержат. Она писала на волю, что иной раз так хочется есть, что даже тошно делается.
Старик сказал:
– Вот это - самое плохое. Но если в ней много внутренних сил - она выдержит испытание. Письмо я прочту. Вот я как раз сегодня, как встал, записал у себя в дневнике: "Когда ты встретишь жесткий камень и будешь его рубить, это будет неразумно; а если ты будешь об него точить, это будет разумно".