Свидетель
Шрифт:
— Ах, Боже мой, не устраивайте сцен и не цитируйте из «Показаний к житейскому обхождению», ибо и там вы ничего не поняли! — презрительно промолвила Екатерина Алексеевна. Искажённое злобою её лицо сделалось очень непривлекательным. — Вам не нужен друг, вам нужна рядом бессловесная подушка, подобная графине Воронцовой!
— Заблуждаешься, душа моя! — Государь подхватился с кушетки и принялся приводить себя в порядок. — Да-да, — обиженно шептал он, — я ни от кого не получал столько боли, сколько от ближнего. Как я наказан, Господи, как наказан! Вешать соболью шубу на первый попавшийся забор… Истеричная, вздорная женщина
Шатаясь, государь вышел из гостиной — я едва успел растворить перед ним дверь.
— Что бы вы ни замыслили, ваше величество, — громко и очень спокойно бросила вдогонку Екатерина Алексеевна, — я никогда не буду более принадлежать вам! На костёр пойду, но не примирюсь! Доколе вы при всех не попросите прощения!
Я мало понимал в столь сложных отношениях, одно было ясно: государь в плену у своевольной, капризной и опасной женщины, признающей, как я почувствовал, только силу и боящейся только силы…
— Прощения? У неё? — оскорблённо повторял государь, сидя в карете. Я поместился напротив него вместо адъютанта — так он распорядился, велев Гудовичу ехать верхом или в берлине вместе с лейб-медиком.
Я слушал государя, лихорадочно вычисляя, не настала ли удобная пора раскрыть перед ним масонские карты.
— Послушайте, — вдруг обратился ко мне государь, видимо, за неимением другого собеседника, — больше всего меня удивляет, что человек — последовательнейшая из бестий!.. Если нет совести, всё-таки остаются определённые правила игры. Даже идиот по-своему верен себе… Клянусь честью, если бы эта грубая женщина замирилась со мной сегодня, я бы завтра приказал её арестовать… Чужой, чужой, хитрый человек! Вы согласны?
— Полагаю, никто об этом лучше не знает, нежели вы, — отвечал я осторожно.
— А вы молодец, — помолчав, рассеянно сказал государь. — Я давно приметил, сколь ревностно вы выполняете обязанности! Перед выступлением в поход я хочу произвести повышения по всей армии, поддержать дух в самых достойных. Передайте генералу Гудовичу, чтобы он включил в список и вас!..
Возвратясь в тот же день в Петербург, я дал полный отчёт господину Хольбергу, что видел и слышал. Умолчал лишь о том, что государь арестовал бы Екатерину, согласись она замириться с ним. Мне показалось необходимым сокрыть именно это обстоятельство, приписанное мною целиком на счёт уязвлённого самолюбия государя.
— Хвалю тебя, — сказал господин Хольберг, едва я закончил отчёт, — ты учишься не задавать лишних вопросов — большое достоинство для подлинного масона… Итак, постарайся завтра никуда не отлучаться, а послезавтра не забудь прихватить заряженные пистолеты. — Тут он цепко прихватил мою руку у запястья. — Не исключено, что всем нам придётся скоро платить по векселям!
— Я вряд ли усижу дома, —
— Оные у тебя в полном порядке, — заверил камергер.
Я поклонился и отправился к себе на квартиру.
Утром, едва сойдя с крыльца, приметил я неподалёку двух незнакомых господ. «Из предосторожности принята братьями сия мера или по недоверию?..»
Воспользовавшись на улице случайной наёмной каретою, я ускользнул от соглядатаев и тотчас поспешил к подьячему Осипову. Весть ожидала меня страшная, ходившая уже по Петербургу, хорошо известная господину Хольбергу, но отчего-то утаённая от меня: застрелился князь Матвеев.
— Да он и не застрелился вовсе, ваша милость, — со слезами прошептал Осипов, провожая меня в дальнюю камору своей лавки, где были свалены запасы подержанных книг и книг без переплётов. — Вороги действуют повсюду, и лучших русских людей травят или вовсе убивают, а власти того примечать не хотят, власно как подкупленные. Ослепляют Россию: что она без ясных очей? Не истукан ли необъятный?..
Подьячий поведал, что сразу же после ареста Андрея Порфирьевича Изотова принялись запугивать князя Матвеева и пугали весьма искусно — не будь он от природы отважным человеком, довели бы до разрыва сердца. Смотрит князь в зеркало, а за спиною вроде бы скелет маячит. Ночью услышит шум и плач, торкнется в окно, а по двору ведьма на метле скачет, огненные искры вокруг себя рассыпает. А то на приёме у иноземцев некий господин пред князем возник в долгой епанче, епанчу распахнул, и вот видно — никакой то не человек, а мохнатый козлоногий чёрт…
— Я бы помер или с ума сошёл, — говорил подьячий, озираясь, — а князь уверен был, что всё то изобретения ворогов, хотя, я полагаю, и невозможно так правдоподобно устроить… А мальчонку Изотова, безвинного сиротку, как извели злодеи? Схватили в саду и насильно в глотку яблоко запихнули. Держали, доколе не задохнулся. Вот вам крест: нашли на теле убиенного следы от рук насильников… Теперь князя застрелили… Лежит в спальне на полу. Лужа крови. Полголовы от затылка выстрелом снесено. И как, ваша милость, убить себя можно, себе в затылок стреляя?..
«Прощай, князь Василь Васильич! Ещё одна жертва из бесчисленных, понесённых отечеством через неразумных детей своих, подпавших безразличию и кругом уступивших Разврату духа и незримому гнёту!..»
— А не просил ли князь, коли вы видели его за день до смерти, что-либо передать мне?
— Как же, как же! — засуетился господин Осипов, морща лицо и что-то с усилием припоминая. — Вот же, извольте — сказал: как будет в «Ведомостях» про продажу дома генерала Овцына, пусть немедля поспешит к государю, ибо то знак предстоящего действия.
— Какого действия?
— Не могу знать, — развёл руками подьячий. — Что велено передать, то передаю, а толковать на свой ум не имею права, чтобы не смутить вас нечаянной глупостью…
Вот когда впервые промелькнула горькая мысль, что ничего не получится ни у меня, ни у другого, ни в России, ни в иной стране, пока не встанут открыто уже тысячи честных людей повсюду, что все мы обречены, ибо шепчем о боли своей, тогда как о ней надобно бы кричать громогласно, выкорчёвывая заговор и злое умыслье как противное самым основам человеческой жизни!