Свидетели Цусимы
Шрифт:
Командира в это время разыскивали по всему судну.
Оставшись один, видя вокруг себя голые железные переборки, я старался мысленно представить себе ту обстановку, среди которой придется жить и работать.
— Лазарет всего лишь на семь коек. Маловато. Но и их, кажется, разместить негде. А что за этой переборкой?
— Кормовая машина, Ваше Благородие, —ответил какой-то мастеровой. Попробовал переборку рукой — горячая.
— Что же будет в тропиках? Ну ладно, поглядим каюту.
—
— Койка, умывальник, шкап и прочее — да здесь и сейчас повернуться негде. Железо! В холода отпотевать будет, а в жару накаливаться — знаем, знаем.
Заглянул в другие каюты. Все одинаковы. Кают-компания крохотная. Прошел в жилую палубу. —А это помещение, эти рундуки — для команды?
— Так точно, Ваше Благородие.
—Да! Все для машины, все для угля, а жить-то где? Ведь на крейсере команда — 328 человек. Как они тут разместятся?
Крейсер «Изумруд» был построен по образцу «Новика», лихого доблестного «Новика». Судно — точно нож — узкое, длинное, острое. Три низкие трубы, две мачты. На «Новике» была одна. По числу орудий «Изумруд» сильнее «Новика». Кроме того, есть и минные аппараты — три, поставленные по настоянию адмирала Макарова. Машины могучие, выдающие 24 узла. Недаром они заняли чуть не третью часть судна. Дерево на крейсере действительно изгнано. В боевом отношении это хорошо.
Таков же точно и родной брат «Изумруда» — крейсер «Жемчуг», окончивший свою постройку месяцем раньше и, счастливец, уже рассекающий своим острым носом воды Балтийского моря. Обходя помещения, я знакомился со своими будущими товарищами, среди которых был рад встретить несколько старых знакомцев-соплавателей по Дальнему Востоку во время Русско-китайской войны.
Четыре лейтенанта уже обветрены всякими бурями и непогодами — все жизнерадостная, полная энергии молодежь. Приятно было слышать отзывы о командире и старшем офицере. Ими не нахвалятся. Все рвутся на «Изумруд» в надежде заслужить ему славу «Новика». Энтузиазм молодежи мне очень понравился. Невольно заразил он и меня, пессимиста.
Явившись на другой день уже не в мундире и треуголке, а по примеру офицеров в самой старой потертой тужурке, я стал проводить на крейсере день за днем все рабочее время, стараясь, чтобы и медицинская часть не отстала от других и не ударила в грязь лицом.
Работы предстояло много. Хотя для меня она была совсем необычна, зато страшно интересна. Нужно было устроить свое будущее гнездышко.
Набив себе несколько шишек на лбу, пересчитав ступени многих трапов боками, а тужурку измазав краской, я скоро превратился в равноправного члена кают-компании крейсера «Изумруд».
Скоро я также понял, в чем корень успеха. Нужно было быть не столько врачом, сколько надсмотрщиком. Нужно было самому не спать и другим не давать, тормошить, просить, строчить рапорты, знакомиться со всеми чертежами, планами, названиями, указывать, оспаривать, не жалеть ни языка, ни ног, буквально над всякой мелочью иметь свой хозяйский глаз.
В лихорадке работы время пролетело быстро. В августе этот же доктор писал: «..В этих трудах и хлопотах время пролетело быстро и незаметно. В воздухе уже стоит запах осени, знакомый петербургский аромат увядания. Кругом слякоть. Мелкий дождь моросит весь день, не переставая, и ни одного лучика солнца. На крейсере холодно, сыро, сквозняки. С нетерпением ждем, когда же начнется действительная корабельная служба. Но еще так много предстоит сделать, что вполне возможно, крейсер не выйдет в море ко времени. Эта мысль приводит нас в отчаяние. Знай мы все это, мы бы давно перешли на другие корабли. Эскадра адмирала Рожественского уже давно в Ревеле и со дня на день уйдет в море...
…Но вот долгожданный день, наконец, настал. 28 августа под проливным дождем на холодном пронизывающем ветру был поднят Андреевский флаг, гюйс и вымпел. Корабль начал свою жизнь...»
После государственной приемки «Изумруд» был переведен в Кронштадт для окончательной подготовки: «...С нами были отправлены с Невского завода 300 человек. Они разместились кто на жилой барже, кто на частных квартирах в городе. Конечно, новое положение, в котором они оказались, вдалеке от семей и без привычных удобств, пришлось им не по душе, и началось всеобщее бегство в Санкт-Петербург. Корабельную санчасть осаждали псевдобольные, желавшие вернуться домой на свой завод под предлогом слабого здоровья, и просили выдать им такую справку. Работы явно замедлились. Думается, если бы мы остались в Санкт-Петербурге еще на две, три недели, то крейсер был бы давно готов. Вместо этого мы уже почти месяц торчим здесь, а работы еще непочатый край: как и раньше, крейсер без отопления, опреснительная установка не работает и команда пьет неочищенную воду. Как доктора, это меня пугает. Все наши напоминания и требования остаются без ответа. На судне никогда нет кипяченой воды. Громадные самовары, полученные для команды, из-за отсутствия парового снабжения должны два часа растапливаться щепой и углем.
Палуба — защита сомнительная. Повсюду слышна водяная капель и образуются ручейки воды. В машине греется то один, то другой подшипник, а то лопается фланец. Ох, уж эти фланцы! Электричество ненадежно. Однажды в шесть вечера, как раз во время обеда, оно исчезло совсем. Вестовой бросился на поиски свечей (и мы слышали бой тарелок на кухне). Свечей, конечно же, в запасе не нашлось, и мы должны были обедать при свете карманного фонаря и обойтись без второго блюда. Ощупью я пробрался к нашему пианино и начал бурную импровизацию на тему нашего крейсера и всех треволнений. Остаток вечера мы провели в абсолютной темноте, натыкаясь на что попало и сталкиваясь лбами...
... Естественно, наш лазарет был забит мнимыми и настоящими больными. Но до сих пор я не имею возможности устроить себе аптеки: шкафы еще не готовы. Случайно среди завезенного на борт медоборудования оказался весьма красивый предмет: пароэлектрический стерилизатор — дистиллятор системы морского хирурга Гловеца. Конечно, я должен настроить его и тщательно проверить, так как, наспех включенный, он со своими никелированными боками может стать всего лишь блестящей игрушкой, но мне бы хотелось, чтобы он еще и работал.