Свидетели
Шрифт:
— Ты зря так беспокоишься, — произнесла Лоранс, пока он всматривался в пузырек.
Пойманный с поличным, Ломон вздрогнул. Приоткрыв глаза, Лоранс смотрела на него, и по взгляду ее нельзя было понять, что она имеет в виду.
— Мне сказали, ты себя не очень хорошо чувствовала.
— Приступ продолжался дольше, чем обычно. Прислуга перепугалась. Они, должно быть, сказали тебе, что позвонили доктору; по счастью, его не было дома. Сейчас уже все прошло. А как ты себя чувствуешь?
— Хорошо.
Ее слащавый тон и прямо-таки ласковый взгляд не понравились
— Лоранс, может быть, стоит все-таки пригласить Шуара? Мне было бы спокойнее.
Она отрицательно покачала головой и с облегчением — Ломон мог бы в этом поклясться — улыбнулась. Это его напугало.
— Нет, я все-таки вызову Шуара.
— Умоляю тебя, Ксавье, не надо! Клянусь, если я почувствую себя хуже, я позвоню ему. Во второй половине дня он обычно принимает у себя в кабинете. Иди поешь.
— Ты уверена, что…
— Да, да. Ступай.
Безумная мысль мелькнула у Ломона. Что если все эти пять лет, а верней, все двадцать четыре года он заблуждался относительно Лоранс?
Нет, он даже думать об этом не хотел. Это невероятно. Это просто невозможно: он не мог так чудовищно ошибаться.
— Ну, иди.
— Перед уходом я поднимусь посмотреть, как ты.
— Хорошо, зайди если хочешь. Скажи Леопольдине, что я съела бы яичницу-болтушку из одного яйца.
Ломон, задумавшись, спустился в кухню, передал Леопольдине просьбу Лоранс и спросил:
— Скажите, ей действительно было очень плохо?
Но Леопольдина, пожав плечами, лишь проворчала в ответ:
— Надо думать, я ошиблась, раз сейчас у нее появился аппетит!
8
Ламберу предстоит свидание
Часы в глубине зала показывали около пяти, когда Ломон откашлялся и, обведя взглядом публику и присяжных, начал излагать заключение по процессу. После двенадцати он снова почувствовал жар, правда меньше, чем накануне: температура, вероятно, была в пределах 38°, ум не утратил ясности, тела не сковывала слабость. Напротив, Ломоном овладела какая-то лихорадочная поспешность, его несло вперед, как бывает, когда идешь по улице под гору и невольно ускоряешь шаг: собственный вес так тянет тебя вниз, что порою кажется — остановиться уже невозможно.
На последнем заседании события, произошедшие девятнадцатого марта в квартале Буль д’Ор, были опять изложены в двух различных интерпретациях.
Сперва Армемье в обвинительной речи, а затем Жув в защитительной привели одинаковые факты, описали одно и то же место происшествия, одних и тех же его участников, но каждый нарисовал картину, отличную от той, что воссоздал его коллега и соперник.
Стиль прокурора отличался изяществом и отточенностью. В его изображении кварталы, вроде того, где жили Ламберы, являются во всех больших городах только изнанкой декорации или, точнее, неизбежной язвой. Они существуют подобно сточным ямам. Что касается Ламберов, Желино и иже с ними, то они — обитатели своего рода джунглей, существующих за пределами общества, и оно обязано защищаться от них.
Четкая картина, изображенная прокурором, была как бы выдержана
Такие преступления совершаются за гранью добропорядочного цивилизованного мира, и некоторые аксессуары их становятся как бы символом этой отверженной черни — например, бутылка рому, из которой Мариетта выпила несколько стопок перед своим трагическим концом, бесчисленные стаканчики перно, виноградной водки, осколки стекла и пятна красного вина на полу. Всего этого уже достаточно, чтобы заклеймить Ламбера.
Поведение обвиняемого, по мнению прокурора, неотделимо от образа жизни его жены, поскольку в течение нескольких лет он ей фактически не мешал. И Армемье не преминул набросать на втором плане портрет молодого человека, еще не до конца развращенного, но чуть было не павшего окончательно в результате соприкосновения с подобной средой.
Вопреки ожиданиям Ломона, Армемье не придерживался версии умышленного убийства. Однако в его устах преступление Дьедонне Ламбера, виновность которого он не подвергал сомнению, являлось не чем-то неожиданным, случайным, в известной мере, непредвиденным, а почти фатальным завершением цепи определенных фактов.
Прокурор не требовал смертной казни. Он требовал от общества, представляемого здесь присяжными и судом, не отмщения за Мариетту, даже не наказания, а лишь одного — воспрепятствовать столь опасному субъекту снова чинить вред, для чего подсудимого следует приговорить к пожизненным каторжным работам.
Во время обвинительной речи Ламбер и бровью не повел. Он держался еще невозмутимей, чем при допросе свидетелей, ни разу не повернулся ни к адвокату, ни к кому-либо из конвойных, чтобы тихо отпустить замечание, как делал прежде.
В речи Жува, который в первые минуты дрожал от страха и заикался, говорилось не о джунглях и очагах заразы, а просто о людях, обыкновенных людях, с которыми на жизненном пути стряслась беда.
Мариетта, по мнению адвоката, была не порождением нищеты и соблазнов большого города, но неуравновешенной девушкой, а затем взбалмошной женщиной, отчаянно пытавшейся найти цель в жизни.
Не высказывая этого прямо, Жув дал понять, что такая необузданная жажда приключений свойственна не только представителям дна, и тактично намекнул на недавний бракоразводный процесс, который обнажил скандальную жизнь видных местных деятелей, скрывавшуюся за более чем благопристойным фасадом.
— Этот человек любил Мариетту, любил так, что, зная о ее поведении, дал ей свое имя, надеясь, видимо, исправить жену.
Жув, не без основания, подчеркнул, что Ламбер, с пятнадцати лет предоставленный себе и еще в молодости неоднократно имевший неприятности с полицией, устроился тем не менее на постоянную работу и за последние годы на него не поступило ни одной жалобы.
— Кто знает, не сложилась ли бы семейная жизнь Ламберов по-другому, не окажись их первый ребенок мертворожденным?