Свидетельство
Шрифт:
Вечером на площади Кальмана Сэлла он встретился, как было условлено, с Миклошем Сигети.
— Не могу я больше сидеть сложа руки, — вырвалось вдруг у Ласло. — Или уж сказали бы всем ясно и понятно: самое главное теперь — выжить! Спрятаться, притихнуть! Или — нет, и тогда — действовать, смело идти вперед! Пока историческая обстановка дает нам такую возможность. А мы все только болтаем и болтаем! Ну что мы сделали до сих пор? Ничего! Взорвали памятник Гёмбешу, устроили покушение в городском театре? Какие же это пустяки в сравнении с тем, что десятки тысяч людей схвачены, брошены в концлагеря, убиты фашистами… Да если бы мы боролись, зная, за что гибнем, — и тогда жертв было
Миклош Сигети задумчиво молчал.
— И все же после России мы первыми установили у себя диктатуру пролетариата! — проговорил он наконец. — И ты об этом не забывай! И потом… у нас в стране фашизм чуть ли не самый старший в мире. Наши руководители, лучшие люди брошены в тюрьмы, казнены. Чего же ты хочешь? А эти гады — они неплохие организаторы, умеют отравлять сознание людей. Да и время у них было… Почему, например, каждый дворник в Будапеште — нилашист? В каждом учреждении, в каждом институте фашисты сумели найти одного-двух балбесов, у которых жажда сделать карьеру превосходит даже их бездарность. На каждом заводе они сумели найти рабочего, обиженного каким-нибудь начальником-евреем либо разочаровавшегося в демагогической болтовне социал-демократов… — Он невесело махнул рукой. — Ох, уж эти мне соц-демы! Их благородия, господа — товарищи! — неожиданно рассмеялся Сигети. И тут же спросил: — У тебя есть гвозди для ковров?
— Есть. Зачем тебе?
— Под колеса немецким машинам кидать. Пусть хоть их шоферы проклинают Будапешт. И ты прав: кое-что делать все-таки можно, все равно один риск. — Он опять задумался и вдруг воскликнул: — Нет, кое-что мы делаем… Делаем. Возьми листовки. Ведь могли же мы помешать вывозу заводов на Запад? А если еще и мосты от взрыва спасем?!
Миклош рассказал Ласло, что знает одного военного шофера, систематически переправляющего людей через линию фронта.
— Подождем еще несколько дней, а там, если восстание не начнется, перейдем к русским. Все вместе — все, кто хочет сражаться.
Было уже поздно, когда Ласло возвратился домой. На узкой лестничной площадке у двери напротив его квартиры о чем-то горячо спорило несколько голосов. При тусклом свете Ласло с трудом узнал участников словесной баталии. Шерера с первого этажа, старшего советника министерства связи Новака с женой и вездесущего коменданта дома Соботку. Все они были ярые германофилы. Прислушавшись к их галдежу, Ласло понял, что Байчи-Жилинский и его группа схвачены.
Последовали тяжелая ночь и не менее тяжелый день. Позвонил Бела Пакаи: жив, все в порядке, — позднее Миклош: предложил несколько дней не встречаться.
Ласло по-прежнему терзался, не зная, как поступить. У себя в банке он был в полной безопасности — словно у Христа за пазухой. Всемогущий нилашистский комиссар был сама доброта — как будто заранее готовился в один прекрасный день выставить его свидетелем на заседании народного суда. Перебежать к русским? А вдруг подстрелят? Остаться и ждать? Но, может, именно сейчас кто-нибудь из арестованных, не выдержав пыток, называет его имя и уже отправляется за ним, Ласло Саларди, полицейская машина?
На тот случай, если придется бежать, Ласло заготовил несколько фальшивых документов на разные фамилии; но
Поздно вечером, когда Ласло работал над своими фальшивками, к нему явился Бела Пакаи с шестью дружками. У Белы была однокомнатная холостяцкая квартира в Ладьманёше. В течение многих недель эти шестеро — беглые штрафники и скрывавшиеся от призыва студенты — пользовались его гостеприимством. Все они — невзирая на разницу в происхождении и взглядах — с воодушевлением принимали участие в подготовке к восстанию. Однако в современных домах с тонкими перегородками в один кирпич семеро молодых людей едва ли смогли бы долго прожить незамеченными, будь они даже очень дисциплинированными и осторожными. А здесь и соседка внизу, страдавшая бессонницей, жаловалась дворнику, и тот сам уже несколько раз напоминал «господину профессору», чтобы он не приглашал к себе в гости «неизвестных лиц», а тем более не оставлял их у себя на ночь, потому что он, дворник, «может поплатиться за это головой».
Пришлось всем семерым осторожно выбираться из квартиры. Сначала они отправились к своему бывшему профессору в Хювёшвёльдь, чтобы узнать у него, действительно ли нилашисты арестовали несколько профессоров Института экономики. Путь до Хювёшвёльди и обратно проделали без приключений. Однако, когда вечером, уже около девяти, вернулись домой, то, к своему ужасу, увидели, что сквозь деревянные жалюзи окон на улицу проникает слабый свет.
Кто бы это мог быть? Полиция? Пакаи непосредственно не был связан с группой Байчи-Жилинского, но как знать… Скорее всего можно было заподозрить дворника, что это он донес на них. Решили в квартиру не ходить, переночевать у Ласло.
Об удобствах говорить не приходилось. Разместиться можно было и в пустовавшей комнате Бэллы, однако на всех у Ласло не хватило бы ни белья, ни кроватей, и даже ковры, свернутые и пересыпанные нафталином, стояли запертые в гардеробе. Ласло сделал все, что мог: сам по-братски разделил свою кровать с Пакаи, двое его гостей кое-как разместились на узком диване, двое других — в комнате для прислуги, а еще двое — могли выбирать: провести ночь сидя в кресле или — лежа на голом полу.
Когда все улеглись, Бела шепнул:
— Мне так или иначе надо было с тобой встретиться. Я многое разузнал о том, как провалился Байчи. Ты знал студента Шолти из коллегиума?
— Полицейского шпика? Знал, конечно.
— А откуда тебе известно, что он — шпик?
— Это всем известно, — заметил Ласло. — Я ведь учился там полгода. Однажды на уроке французского мы с Миклошем о чем-то поспорили. Ну, и сболтнули немного лишнего. А после урока нас вызывает к себе профессор — ты знаешь его — и говорит: «Со мной вы можете быть откровенны, но вообще я прошу вас быть осторожнее. В университете много шпиков и провокаторов». И он назвал Шолти… А в тридцать первом, когда начались массовые аресты студентов, просто смешно было смотреть, как Шолти «репрессировали». Вместо следственной тюрьмы «сидел» он… у своих родителей в деревне или почем я знаю где… Одним словом, то, что он шпик, — дело известное. Когда «Мартовский фронт» еще только создавался, он все вокруг ребят вертелся, да только с ним никто не желал разговаривать.