Свидетельство
Шрифт:
А Рев отпускал товар, улыбался, говорил покупателям «спасибо», как когда-то в мирное время. Это продолжалось до обеда, пока хватило товаров. А затем Рев остановился у двери опустевшего магазина, хотел было опустить ставню, но раздумал и только рукой махнул. Последние покупатели помогали друг другу перекинуть через плечо мешки с покупками. Среди них был и старичок Мур.
— Господин Рев! — воскликнул он. — Не сердитесь, если я обижу людей вашей профессии, но вы — первый честный торговец, которого я встречаю. Человек познается в беде!
Пал Хайду протянул Реву руку.
— Ты — человек, братец! Этого мы никогда тебе не забудем.
— Конечно, не забудем! — закивали головами остальные. — Не забудем, господин Рев.
А Рев стоял
— Приходи вечером ко мне домой. Возьмешь мешочек муки и бидончик сала топленого! Мыло и сахар тоже найдутся.
Как-никак Пал Хайду — старый его приятель. И старый соц-дем. А Рев малость (самую малую малость) нилашист. Переменится мир, — а кажется, он уже начинает меняться, — и тогда совсем неплохо иметь верных друзей среди этих.
И как стоял он, блаженно улыбаясь в дверях опустевшего магазина, так и застыл навеки с этой блаженной улыбкой «единственного честного торговца» после первого и последнего в своей жизни благородного деяния. Последнего — потому что в этот миг прямехонько ему под ноги плюхнулась маленькая, в кулачок величиной, русская мина. Такая маленькая, что никто из стоявших вокруг почти не пострадал. Правда, Палу Хайду угодил в колено осколок. Крохотный. Врач определил: «Не опасно, только неприятно. Несколько недель придется провести в постели. И потом еще пару месяцев похромаете, с палочкой походите…»
После минометного обстрела, длившегося весь день, советские войска под вечер штурмом овладели Орлиной горой. Этой операцией они объявили мат Крепости и Цитадели.
На следующий день утром Лайош Сечи сидел в подвале на Швабке перед русским офицером в зеленой фуражке и рассказывал, рассказывал. Переводил его рассказ пожилой худой человек в гражданском.
Русский офицер был серьезен и утомлен. За все время только один раз улыбнулся, когда взял в руки схему огневых точек, замаскированную под «карту захоронений». Взглянул на схему, одобрительно кивнул другому бородатому венгру, стоявшему рядом и смущенно комкавшему в руках пилотку. Это был Юхас.
Оказалось, однако, что эти сведения мало интересуют русского офицера, ибо давно уже ему известны. С большим пристрастием и вниманием офицер расспрашивал Лайоша и Юхаса о жизни осажденной части города, о настроении людей: нет ли эпидемий, в достатке ли питьевая вода, многие ли голодают. Сечи поразило еще и другое — советский офицер, обращаясь к ним, называл их все время «господами». Или, может быть, переводчик так переводил слово «товарищ»?
После этой беседы Сечи и Юхасу дали хлеба, сала и сказали, что они могут поступить, как пожелают: могут остаться здесь, на передовой, а могут идти дальше, домой. Юхас, сильно соскучившийся по родному дому, отправился в путь.
…Спускаясь по южному склону Швабки, к Будаэршу, Юхас даже подумал: не оглох ли он? Было тихо, артиллерийская стрельба доносилась откуда-то очень издалека. И бой и штурм — все сразу отступило, отдалилось неизвестно куда.
А в квартиру Ласло, оборудованную под убежище, пришла еще одна осадная ночь — холодная, пропахшая дымом. Уже целую неделю они не могли топить печь: в дом попала еще одна бомба и окончательно завалила дымоход. Теперь, стоило затопить чугунку, дым расплывался по всем углам, словно от костра, разложенного посередине комнаты. Но делать было нечего, без пищи не обойдешься, а на печку, топившуюся внизу, в убежище, рассчитывать не приходилось — время пользования ею было поделено там до минуты, да и не пустили бы их к себе обитатели подвала. Теперь женщины через день, задыхаясь от дыма, варили бульон из конины в бельевом баке на три ведра и отдельно — кастрюлю бобов. Они додумались,
Счастье еще, что зима была в этот год не слишком сурова. По ночам температура падала до минус пяти, не ниже, днем держалась на нуле. И еще — будапештцы поняли это в первые теплые дни февраля — счастье их было в том, что за всю зиму ни разу не случилось оттепели. Что было бы, если бы все эти горы людских и конских трупов начали разлагаться… Людские — полагалось хоронить. Так гласил приказ. Если умирал кто-то в доме или просто перед домом оказывалось тело неизвестного человека, приказ повелевал хоронить немедленно и предписывал все, вплоть до глубины могилы, которую надлежало вырыть для погребения, жильцам предлагалось также установить личность умершего, обозначить место захоронения, а коменданту ПВО составить протокол с приложением «схемы». Но кто должен был рыть могилы и как? Когда над улицей беспрерывно кружат самолеты и градом сыплются бомбы! Разве что каждый сам для себя выроет предписанную инструкцией «могилу глубиной не менее двухсот сантиметров»? На деле же было так: труп оттаскивали куда-нибудь в сторону и просто присыпали сверху обломками кирпича и черепицы. О, что было бы, если бы началась оттепель!
Но о самом большом своем счастье будапештцы узнали только задним уже числом: что многотысячные советские тяжелые батареи так и не открыли огня, даже тогда, когда фашисты укрылись в скалистых пещерах Крепостной горы и горы Геллерта. Будапештцы не заметили и даже не задумались в те дни, почему на город падают только легкие мины и бомбы и очень редко — снаряды. А «защитники» города, те с таким же бесстыдством из батарей на Крепостной горе в упор расстреливали стоявшие по берегу Дуная дворцы, точно с таким же бесстыдством, с каким делали это их предки в 1849 году. И хладнокровно взрывали мосты.
Дунай стал ночью. Советские войска в белых маскхалатах пошли на штурм будайского берега. Здесь, вокруг проволочных изгородей, утыканных маскировочными ветками, произошел самый кровавый бой за все время осады. Желая облегчить снабжение войск на время боя, немцы выкатили на трамвайные пути вдоль набережной товарный поезд с боеприпасами. Одного русского снаряда оказалось достаточно, чтобы весь он взлетел на воздух, в прах разнеся несколько густо заселенных жилых домов по Главной улице. Разумеется, фашисты и пальцем не пошевелили, чтобы спасти сотни и сотни мирных граждан, заживо погребенных в убежищах под завалами. Угловой семиэтажный дом на проспекте Маргит, у подножия Розового холма, фашисты до предела забили боеприпасами, а когда увидели, что русские вот-вот захватят их «арсенал», — взяли и попросту взорвали его. В убежище под домом засыпало полторы сотни гражданских людей: никто даже не подумал предупредить их о готовящемся взрыве. Не было ни газет, ни радио, и каждое бомбоубежище было словно одинокий островок в безбрежном океане. Но слухи о таких злодеяниях все же просачивались от дома к дому. И люди думали: это уже конец — конец пережитым ужасам. Завтра утром, да, конечно же — завтра утром!..
Однажды ночью — ветром или взрывом — в каком-то окне сорвало белую штору и волей удивительного случая нацепило ее на чудом уцелевший флагшток соседнего дома.
— Белый флаг вывесили! — пролетела по окрестным улицам радостная весть, и, хотя грохотала земля и стонало небо, люди в нетерпении выглядывали из подворотен, на несколько часов уверовав, что это действительно белый флаг.
— Сколько же! Сколько еще осталось ждать?!
В конце концов даже старый, мудрый дядя Мартон не выдержал. Сквозь зубы цедя суровые слова самоосуждения, багровый от бессильного гнева, он говорил: