Свинцовый монумент
Шрифт:
И против воли у Андрея сорвалось с обидой:
– Товарищ генерал-майор, выходит, в нашем полку не зря вас называли "каменным"?
Он мог это сказать, он был сейчас "гражданским лицом". И для чего находить теплее слова, когда единственная надежда - пусть очень далекая, а все же надежда - оказалась обманутой? Лучше бы генерал его совсем не принял!
– "Каменным"? - повторил Зыбич. Но не поднялся из-за стола. Даже словно бы стал ниже, совсем вдавился в кресло. - А не "каменному" легко было бы вот сегодня утром враз получить сообщения о гибели жены, сына и невестки и ждать еще целых три дня, когда я смогу - не в бой вступить! - а хотя бы вступить в командование дивизией, находящейся на передовой. - Он стиснул руки, и пальцы у него хрустнули. - Война
Он тяжко притиснул кулаки к зеленому сукну стола. Прямой, решительный, встал.
– Этого я никогда не забуду. И всего, что происходит там. Но этого в особенности. Месть? Не знаю, может быть, и месть. Не подлая и низкая, а как отмщение - высокое и справедливое. Ты молод, Андрей, ты очень молод, ты жизни еще совершенно не знаешь, не видел ее, не испытал ее и в яростной радости и в тихой скорби. - Зыбин в волнении заходил по кабинету. - Ты холост, тебе еще, возможно, неведомо чувство чистой и единственной любви. А без Нины, чем и когда бы теперь ни кончилась война, для меня жизни полной, многоцветной все равно уже нет. И не будет. Для других же останется только "каменный" Зыбин. Потому что в армии это нужно - быть каменным. И из армии, если останусь жив, я теперь никогда и никуда не уйду. Стариком, инвалидом все равно в любом качестве и в любом звании буду нести свою службу. Защита Родины всегда для меня была главным делом жизни, теперь это все. И единственное. Но ты понимаешь, нет, еще не понимаешь, Андрей, как тяжело человеку вдруг оказаться одинокому. Возвращаться от людей к себе. В пустой дом. Слушать только собственный голос.
Андрею вдруг вспомнился рассказ прораба Федора Ильича о его несложившейся первой любви, о том новом чувстве, которое хотя никак не заменило любовь, но все же в значительной степени скрасило и наполнило внутренним смыслом его дни.
Путаясь в словах, Андрей стал соболезновать Зыбину, говорить, что понимает, какая это страшная потеря - гибель жены... Нельзя же было не отозваться на доверчиво прямое к нему обращение старшего по возрасту человека. И нельзя же было в пример, во всецело убеждающий пример привести свою судьбу и судьбу своего брата Мирона.
Зыбин остановился, приблизился к Андрею, пристальным, изучающим взглядом заставил его потупиться. С сомнением качнул головой. Заложил руки за спину, несколько раз снова прошелся по кабинету.
– Похоже, парень, в любви тебе не повезло. Успела уже эта беда тебя подстеречь. Иначе бы ты не говорил мне чужие, казенные и ненужные слова. Не повезло, что ж, случается. Бывает, люди и горбатыми родятся. И глухонемыми. Но не знать истинной, чистой любви, пожалуй, куда хуже, чем родиться слепому и глухонемому. Не утешаю. Не повезло так не повезло. - И глухо вскрикнул: А мне повезло разве, что после двадцати четырех лет, которые как один год прошли, Нины рядом со мною не стало? Нет ее. Нет! Только имя - Нина! звучит в ушах непрестанно. Так что мне твои утешения, Андрей, извини, не нужны. Не обижайся. Не нужны, потому что силы в них нету, достаточной для "каменного" комдива. Силу я сам в себе найду. И не посчитай кощунством, что я о сыне не с такой тоской, как о жене, говорю. Очень любил я его. А любовь к нему все же была другая. Он уже существовал в какой-то
Он вытянулся, распрямил плечи. Все чисто зыбинское вернулось к нему.
– Так ты, Путинцев, добиваешься моей помощи в том, чтобы тебе, снятому вовсе с военного учета, поехать добровольцем на фронт?
– Так точно, товарищ генерал-майор!
– Я уже ответил, что это не в моих правах, не в моей власти. И что это не лучшее решение и с твоей стороны как патриота и гражданина, способного сделать для Родины больше, чем он собирается сделать.
– Какое же лучшее решение, товарищ генерал-майор? Сверх этого, чего я хочу, больше нет ничего у меня!
– А твои способности рисовать? Они ведь незаурядные.
– Знаю. И говорили мне. Да какие там способности! Учусь еще только. Но мне тяжело, невыносимо находиться в тылу, когда...
– Любая война жестока. А эта - чудовище. Фашисты хотят стереть с лица земли, истребить целиком советский народ. Мы победим. Но облик фашистского зверя все равно не должен быть забыт. Его необходимо запечатлеть для идущих вослед поколений. Как предостережение. Путинцев, ты превосходно рисуешь цветы, бабочек, птичек. - Он усмехнулся: - И тараканов. Ты, как никто другой, схватываешь жизнь в движении. Можешь ты приказать себе изображать в рисунке смерть, страдания людские? Жизнь человеческую, насильственно и нагло попираемую смертью? Можешь ты изобразить эту страшную правду войны? Не пугая людей, а обостряя у них чувство ненависти к врагу, к посеянной фашистским чудовищем смерти. Не возражай. Ты это можешь! И обязан делать. Тут я согласен. Это твое оружие сильнее, чем винтовка в твоих руках. Я помню, ты в полку был плохим стрелком. И хорошим художником. Знаю, твое ранение не из легких. Но этим ранением я пренебрегу, чтобы защитить твое желание оказаться в боевом строю. Но исключительно на предложенных мною условиях. Ни о чем больше меня не расспрашивай. Слишком много и так потрачено времени на разговор с тобой. Оставь свой адрес: где тебя найти. На запад я улетаю через три дня. Значит, сообщение ты получишь в течение этих трех дней. Если получишь. Все!
Зыбин протянул Андрею руку быстро, но без поспешности и тотчас вернулся к столу. Посидел минуту с закрытыми глазами и углубился в чтение груды лежащих перед ним телеграмм.
3
Андрея вызвали уже на второй день. Не в штаб дивизии, а в областной военкомат и там вручили документы на проезд до Куйбышева и еще засургученный пакет с номером воинской части. Вручили - и все. Никаких пояснений, никаких упоминаний о Зыбине и никаких прямых ответов на вопросы.
"Явитесь по назначению, все и узнаете".
В Куйбышеве он узнал, что самые тяжелые бои идут под Москвой и что "военного художника" Андрея Путинцева по специальной командировке направляют именно туда, но пока не определено, на какой именно участок фронта. Обстановка меняется беспрерывно, а прибыть нужно в личное распоряжение начальника политотдела дивизии.
– Дивизией командует товарищ Зыбин? - спросил Андрей.
– Нет, - сказали ему, - Комаровский. Зыбин командует армией. Начальник политотдела - полковой комиссар товарищ Яниш.
"Конечно, так и должно быть, - подумал Андрей. - Зыбин к себе "под крыло" не возьмет, это его обязывало бы ко мне относиться как-то по-особенному. Кто такой Яниш? А я, выходит, "военный художник"? И по специальной командировке".
Яниш оказался латышом, годами намного старше Андрея, но очень моложавым по внешнему виду, со светлыми, чуть книзу опущенными усиками и несколько странной манерой: прежде чем начать разговор, моргнуть несколько раз и помедлить, подперев языком изнутри левую щеку.
– Товарищ Путинцев, давайте сразу условимся, - сказал Яниш при первой их встрече в штабной деревенской избе, с беленого потолка которой при не очень далеких ударах тяжелых снарядов то и дело сыпались крупинки извести: Вам предоставляется ничем не ограниченная свобода действий. - И тут же уточнил: - В выборе тем и сюжетов для рисунков. - Еще уточнил: - Кроме случаев, когда командование попросит вас, - и засмеялся, - или прикажет вам, что, собственно, одно и то же, подготовить материал для фронтовой газеты.