Свинья

Ли Эдвард

– Я знаю! Прости меня!

Долина мерцает в своём блистающем тумане. Исповедник сказал:

– Но я не твой исповедник.

Тьма также непредсказуема. Сейчас полночь, где бы это место ни находилось на самом деле. Это момент расплаты по всем счетам, священный час Друидов. Яркий свет полной луны уменьшает писательские черты до наглядности кости; и душистый дым, который выползает из кадила, напоминает запах её волос.

– Ты ничего не заслуживаешь, - подытожил исповедник.
– Потому что ты потерял… всё. Ты слушаешь меня?

Да, я слушаю.

Этот факт, этот афоризм сокрушил писателя. Вот что он чувствует. Сломленность. Я сломленный человек, размышлял он. Это почти забавно.

– Однако, будь смелым, провидец, и ты одержишь победу.

Oдержу победу? – удивился он. Но это должно быть именно так. Писательская любовь ушла, была забрана или потеряна – это было не важно, как – повелениями, которые управляли или разрушали мир. Иногда он не замечал в мире ничего, кроме владений дождя и неудачи. Да, он потерял свою любовь; вот что пoставило этот окончательный вопрос. Он отчаянно хотел узнать истину, сомневаясь в ней.

– Я потерял свою любовь, - наконец, признaл он.

– Да, - сказал исповедник.
– Это так.

Кадило качалось ближе, эти загадочные голубые угли впервые раскрыли отблески лица его владельца. Писатель содрогнулся. Это был ужасный облик. Рот, как резаная рана, и выдолбленные щели для глаз. Боже мой, подумал писатель. Голубые отблески разом украли у него всё оставшееся. Если у него когда-то и была решимость, хоть какая-то решимость, теперь она вся испарилась. Если бы у него ещё была вера…

Испарилaсь. Всё это испарилось.

Исповедник указал пальцем вниз, на чёрный камень. Насмешка повисла в его неземном голосе:

– Теперь смотри, предсказатель. Внутрь себя.

Боже мой, запаниковал он. Что есть истина? Что есть истина на самом деле?

Ее слова тянутся к нему, как руки трупа, тянущиеся от смерти. Это самая печальная часть из всех. Её слова – призраки. Её слова – едва видимые фантомы.

…я горжусь тобой…

…можно тебя поцеловать?...

…я все для тебя сделаю…

…я тоже…

…правда? что ж, я люблю тебя больше...

Далее были видения. Воспоминания, разливающиеся в свете.

Она такая красивая под ним, что он удивлен. Это выстрел из винтовки сквозь его глаза, в его голову: её необузданная, обнажённая, непростительная красота. Даже её пот прекрасен, пот на её грудях и ногах, на её ангельском лице; бисеринки пота гнездятся, как драгоценности, на её милом маленьком участке волос на лобке. Она сияет, светится в этой художественной красоте, мокрая из плоти и крови, из настоящей любви. Вероятно, единственный момент настоящей истины в его жизни сталкивается с ним в ярком образе, как молот с наковальней. Даже если это только кусочек момента, он все равно идеален. Её голос – крошечная мольба, обнищавшая от отчаяния сообщить то, что сводит слова к полной неполноценности и уплывающая за пределы чего-либо, даже отдаленно передаваемого через примитивные человеческие высказывания.

Её мольба такова: - Я люблю тебя.

Писатель упал на колени в пепел.

– Достаточно видел, предсказатель?

– Я сам похоронил свою веру, - заквакал писатель. – Все моe мужество, добродетель, проницательность, всю мою истину. Прости меня.

– Я не твой исповедник, - ответил исповедник.
– Только ты можешь простить сам себя.

Пальцы писателя царапали пепел. Пепел был все еще теплым. Он опустил своё лицо и поцеловал слабые дуновения, думая о своей любви и каким ярким она позволяла ему видеть мир.

– Ты можешь оставаться здесь вечно, если хочешь. Но где в этом истина?

Глаза писателя расширились; это был хороший вопрос. Его утрата сделала его лицо влажной пепельной маской; a на вершине, выше постамента, исповедник медленно откинулся назад и начал смеяться. Смех вырвался наружу, как стая черных птиц.

Так в этом была суть самопознания? Быть осмеянным? Он ожидал неоспариваемой проницательности, но не насмешки и унижения. Он ожидал благословений.

Он ожидал ответа на его абсолютный вопрос и теперь был сломлен, чтобы иметь смелость и отважиться спросить.

– Это твое собственное притворство гложет тебя, - заметил исповедник.

– Я знаю, - ответил писатель.

– Это твоё тщеславие и всё, что ты заслужил. Ты позволил эгоизму и жалости к себе ослепить себя.

– А ТЫ НЕ ДУМАЕШЬ, ЧТО Я, БЛЯДЬ, ЭТО ЗНАЮ, ОБСИДИАНОВЫЙ УБЛЮДОК С КАМЕННЫМ РЫЛОМ! – внезапно зaкричaл писатель, поднимаясь и брызгая слюной.
– А ТЫ НЕ ДУМАЕШЬ, ЧТО Я ЗНАЮ?

Но голос исповедника стал милосердным, утопая в мягкой субоктаве.

– Ты создал потерю из выигрышa – голема, сделанного из глины твоими собственными руками. Создатель уничтожен тем, что он cделал.

Что есть истина? подумал писатель с отвращением. Что есть истина на самом деле? Мысли кровоточат через стебель его разума. Были ли на самом деле эгоизм и жалость к себе? Он бы сделал что угодно для неё. Что угодно. Он бы отрезал от себя куски ради неё.

Тишина долины нисходит… как смерть. Этот ужасный контраст против полноты писательского откровения: истинность его любви и всё видение, данное ему любовью, видение в широчайшем и самом загадочным смысле. От этого контраста ему хочется наблевать прямо туда, на мраморно-чёрные ноги исповедника. Да, контраст. Любовь всего мира против всех его потерь. Он видит прекрасные цветы, выброшенные в ямы экскрементов. Он видит наполненные слизнями тела и бездомную гниль, умывающуюся на пляжах невинности, белые пески и растянутые коричневые тела, мёртвых голодавших детей, найденных изнасилованными в водопроводных трубах, и эсэсовцев, ловящих детей на штык в концлагере “Бельзен”.

– И это все?
– всхлипнул писатель.

– A ты как думаешь?

– Я не знаю, что думать, чёрт возьми!

– Тогда загляни за всё это! Если ты достаточно восприимчивый, если ты умён, ты сможешь увидеть что-нибудь. Скажи мне, что ты видишь.

– Я… - писатель закрыл глаза и снова потерпел неудачу.

– Видишь ли ты ангелов или демонов?

– Ангелов, - простонал писатель.

– Да, и однажды они улыбнулись тебе. Попробуй что-нибудь новое.