Свобода от прошлого
Шрифт:
В первый день судейства Лао-цзы к нему привели вора; он пытался обокрасть первого богача столицы, был пойман с поличным и сознался в содеянном. Лао-цзы приговорил к шести месяцам тюремного заключения и вора, и богача. Богач сказал:
— Как! Меня обокрали, и меня же, жертву преступления, наказывают? Ты что, сошел с ума? Во всей истории этому нет прецедента: чтобы наказывали человека, у которого украли.
— Я и так слишком сострадателен, — сказал Лао-цзы. — Вообще-то тебя следовало бы приговорить к большему сроку, чем вора, потому что ты присвоил все деньги города. Не скажешь же ты, что деньги падают с неба? Кто обрек бедных
— И таким же будет мой приговор по каждому делу о воровстве, — продолжал Лао-цзы. — В тюрьму обоих! Твое преступление серьезнее; его преступление незначительно. Он беден, а виновен в его бедности ты. И если он взял немного из твоей сокровищницы, его вина невелика. Украденные им деньги принадлежат многим бедным, у которых ты их отнял. Ты становишься богаче и богаче, а множество людей становится беднее и беднее.
Богач подумал: «Похоже, это сумасшедший, настоящий сумасшедший». Он попросил свидания с императором. Он был так богат, что сам император брал у него в долг. Богач рассказал императору о случившемуся и добавил:
— Если ты не отстранишь этого человека, то скоро сам окажешься за решеткой. Подумай сам: откуда взялись твои сокровища? Если я преступник, ты преступник в еще большей мере.
Император понял, к чему идет дело. Он сказал Лао-цзы:
— Может быть, ты был прав, и нам будет трудно достичь единодушия. Я освобождаю тебя от должности.
Этот человек был бунтарем; он жил в обществе, он боролся в обществе. Бунтарский ум не может мыслить иначе. Он не реагировал — иначе он мог бы сослаться на прецеденты в юридической практике. Он не изучал литературу по юриспруденции, не искал прецедентов; он искал ответ в глубине своего существа, он смотрел на ситуацию. Почему люди так бедны? Кто в этом виновен? Безусловно, те, кто слишком богат: вот настоящие преступники.
Бунтарь отрекается от идеалов и моральных устоев, от религий и философий, от ритуалов и суеверий общества — но не от самого общества. Он не трус; он — воин. Ему приходится в борьбе отстаивать собственный путь и прокладывать путь для тех, кто пойдет следом.
Что же касается мира… мир и общество — не одно и то же. В прошлом так называемые религиозные люди отрекались от общества и от мира — одновременно. Бунтарь будет бороться с обществом, отречется от его идеалов, но мир он будет любить — потому что мир, существование есть сам источник жизни. Отречься от него значит отвергнуть жизнь. Но все религии отвергали жизнь, отрицали жизнь.
Бунтарь должен утверждать жизнь. Он привнесет все те ценности, от которых мир становится красивее, от которых мир становится богаче, которые делают мир достойным любви. Это наш мир; мы его часть, он часть нас — как нам от него отречься? Куда нам идти, чтобы от него отречься? Мир окружает нас всюду, будь то в гималайской пещере или посреди рыночной площади.
Миру нужно оказывать поддержку и заботу, потому что он поддерживает вас и заботится о вас. Миру нужно оказывать уважение, потому что в нем — самый источник вашей жизни. Все соки, текущие в вас; все ваши радости; все празднество вашей жизни даны вам самим существованием. Не бегите от него, бросьтесь лучше в него с головой; дотянитесь своими корнями до самых глубинных источников жизни, и любви, и смеха. Танцуйте и празднуйте.
И в своем праздновании вы подойдете ближе к существованию, потому что существование есть
Мир нельзя осуждать; ему следует воздавать уважение. Бунтарь чтит существование как святыню, преклоняется перед жизнью в каждой из ее бесконечных форм — в мужчинах и женщинах, в деревьях, горах, звездах. В какой бы форме ни проявлялась жизнь, бунтарь свято чтит ее. В том его благодарность, в том его молитва, в том его религия, в том его революция.
Бунтарство — начало совершенно новой жизни, совершенно нового стиля жизни; начало нового человечества, нового человека.
Я бы хотел, чтобы весь мир был бунтарским, — только в бунте наш потенциал расцветет полным цветом и принесет плоды. Наши индивидуальности не будут подавленными, какими были много веков… много веков человек был самым подавленным животным. Даже птицы гораздо свободнее, гораздо естественнее человека; они живут в большей гармонии с природой.
Когда встает солнце, оно не стучит в каждое гнездо: «Вставайте, ночь кончилась!» Оно не будит каждую птицу на ветке: «Просыпайся, тебе пора петь!» Нет — но как только восходит солнце, цветы начинают распускаться сами… И птицы начинают петь — не по приказу, но по непреодолимой внутренней потребности, от радости, от блаженства.
Когда-то мне пришлось преподавать в санскритском колледже. Свободной профессорской квартиры в тот момент не оказалось, и, так как я жил один, меня временно поселили в студенческом общежитии. Колледж был санскритский, традиционный, и в нем соблюдались старые правила: каждое утро студенты должны были просыпаться в четыре и, приняв холодный душ, к пяти выстраиваться для молитвы.
Много лет я по собственному желанию вставал очень рано, еще затемно… и никто не знал, что я профессор, потому что к тому времени я еще не начал читать лекции. Меня вообще направили в этот колледж по ошибке, потому что у меня не было квалификации, чтобы преподавать санскрит. Чтобы исправить эту ошибку, правительству потребовалось шесть месяцев. У бюрократии самая низкая скорость в природе — в противоположность скорости света. Это две природные крайности: свет и бюрократия.
Делать мне там было совершенно нечего, и студенты не подозревали, что я профессор… и вместо того, чтобы молиться, они на все лады поносили Бога вместе с ректором и колледжем и всем этим ритуалом: холодный душ холодной зимой — это было незыблемое правило для каждого.
Я все это видел. И думал: «Странно… Вместо того, чтобы молиться, они делают совершенно противоположное. Скорее всего, этих шести лет в колледже им хватит на всю жизнь: они никогда больше не будут молиться. Они никогда больше не будут рано вставать — ни за что! Эти шесть лет мучений не пройдут им даром». И я сказал ректору:
— Напрасно вы возводите молитву в обязанность. Молитва не может быть принудительной. Любовь не может быть принудительной.
— Но тут нет никакого принуждения! — сказал он. — Даже если я отменю приказ об обязательной молитве, студенты все равно будут молиться.
— Попробуйте, — сказал я.
Он отменил приказ. Кроме меня, никто не встал в четыре утра. Я пришел к ректору и постучал в дверь. Он сам еще спал — как и всегда; сам он никогда не участвовал в утренней молитве. Я сказал: