Свобода от смерти
Шрифт:
Смрад этот давно стоит над Землей, и совершенно очевидно, что люди безнадежно больны. Можно бесконечно врать окружающим тебя людям, пытаясь предстать перед ними в выгодном свете, но стоит ли врать самому себе? Достоевский призывает не наводить глянец на свою грязную подноготную, не искать в других несовершенств и пороков, а прямо обратиться в глубины собственного сознания и, увидав себя в самом неприглядном свете, отчаяться. Что делать с этим отчаянием, он так и не говорит. А не говорит потому, что не знает, и, не кривя душой, признается в этом. Поставлен только диагноз. Но какой!
Гоголь — гениальный создатель галереи портретов «мертвых душ», как и Достоевский, поставил
Тонкий художник самых разнообразных человеческих характеров, Чехов весьма скептически относился к возможности совершенствования человечества.
Из писателей двадцатого века Андрей Платонов беспристрастно и психологически точно показал наготу человеческого сознания, его даже в чем-то наивную, полуживотную сущность, образно проявляющую нижнюю полусферу Истины. Я бы назвал Платонова «Гоголем двадцатого столетия».
Писательский гений Льва Толстого страстно пытался разглядеть в людях замечательные черты, но все его попытки терпели неудачу, потому как робкие ростки света в человеческом сознании так или иначе затмевались виталическими страстями. А как любой гений, Толстой не мог позволить себе конструирование характеров — истина превыше всего.
Толстой-мыслитель, в отличие от Достоевского, пытался прописать людям рецепты спасения души, используя для этого весь арсенал своего могучего рассудка. Поначалу он ратовал за дисциплину повседневного поведения, позже — за активное внедрение в жизнь христианских заповедей, а к концу жизни — за веру в Христа без церкви, однако вера Толстого гнездилась в рассудке и в высшем виталическом уме — сердечной веры у Толстого не было, хотя в зрелом возрасте он был очень близок к раскрытию психического существа (души). Об этом прямо свидетельствует дневниковая запись в августе 1869 года, сделанная им в городе Арзамасе (проездом в Пензенскую губернию). Вот фрагмент этой записи:
«Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать… Я надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя… Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило все. Мне так же, еще больше страшно было. Я… видел, чувствовал, что смерть наступает, а вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Все существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасное. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я лег было, но только улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска — такая же душевная тоска, какая бывает перед рвотой… Жутко страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно».
Сам Толстой назвал этот эпизод «арзамасским ужасом». Описанное состояние поразительно точно отражает острейший конфликт «эго» и психического существа, предшествующий крайне болезненному акту раскрытия души. В Арзамасе Толстому оставался всего один шаг до прямого контакта с Божественной Силой, но той ночью этого шага он так и не сделал, не сделал и в течение последующей жизни, спасаясь бегством от смерти «эго». Смерть «эго» и рождение психического существа (души) — это когда «жизнь и смерть сливаются в одно», надо лишь страстно желать этой смерти, которая дарует Жизнь Вечную. Смерть «эго» — это смерть прошлого, однако расстаться с прошлым Толстой не смог. Как знать, что бы подарил миру (не только в художественном плане) Толстой, родившись той арзамасской ночью в Духе?
Тяжелые приступы эпилепсии, которыми с молодости страдал Достоевский, — не что иное, как периодические, нерегулируемые нисхождения Эволюционной
А странное религиозное сумасшествие Гоголя, приведшее в конце концов к смерти? Что это было? Бред психически больного или закономерная реакция организма на прикосновение нисходящей Эволюционной Силы? Судя по описаниям очевидцев последних месяцев жизни Гоголя, он предпринимал отчаянную попытку форсированно приблизиться к Богу, однако избранный им «путь молитвы и строгого длительного поста» неизбежно привел к вторжению враждебных виталических сил, справиться с которым может лишь сильная личность. Гоголь таковой не был.
Подведем итог писательским проповедям. Лев Толстой предлагал с каждым днем становиться все лучше и лучше, а следовательно, по его мнению, все Божественнее. Достоевский — страдать и верить в Христа, считая, что только в страданиях человек приближается к Богу. Гоголь — неистово молиться и истязать физическое тело. На Пути поиска Истины все они потерпели фиаско.
Из российских писателей наиболее близок был к истинному Бытию (читай — к Богу!) в последние годы пребывания на земле Михаил Михайлович Пришвин, кстати, атеист по формальным признакам. Вся его сознательная жизнь, отраженная в многотомных (почти ежедневных) дневниковых записях, — яркий пример освобождения от оков неведения и всевозможных человеческих несовершенств посредством тотального (на всех уровнях сознания) сиюмоментного, беспристрастного наблюдения за всем происходящим (в природе, в межчеловеческих отношениях, в собственном сознании). Размеренная проза Пришвина сама по себе чрезвычайно медитативна и может служить образцом тотального восприятия окружающего мира. В этом в мировой литературе ему, пожалуй, нет равных.
Поэзия. Поэзия как литературный жанр требует от автора прежде всего предельной искренности. Если в прозе фальшь способна каким-то образом растворяться, то в поэзии она всегда на виду. Истинная поэзия рождается не в уме или в чувствах поэта, и не в словесной форме, а в форме вибраций в недрах психического существа, способного чутко воспринимать как боль, так и радость во всей полноте и нюансах.
Настоящий поэт предстает перед читателем в наготе восприятия окружающего мира, что в процессе творчества довольно болезненно для самого автора. Лишь истинный читатель способен сопереживать поэтическим откровениям, заражаясь вибрациями, уловленными автором. Чудо восприятия поэзии кроется именно в этом.
Истинные поэты, в отличие от писателей, имеют уникальную возможность на вибрационном уровне свободно путешествовать по разным планам сознания. Чем более развито у поэта психическое существо, тем шире возможности его творческого проникновения в диаметрально противоположные пространственные сферы (как в сферы Глобального Разума, так и в «дьявольские» недра плотноматериального мира). Именно этим определяется диапазон и глубина поэтического творчества. Правда, таких поэтов в мировой истории единицы. Из зарубежных — Данте и Гете, из российских — пожалуй, только Лермонтов и Блок.