Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе
Шрифт:
Эрих Мария Ремарк, «Три товарища»
Межвоенная Германия. Позади — позор поражения, вокруг — бедность и борьба за существование, впереди — нацизм. Три друга держат круговую оборону взаимной преданности. Понятно, от этого много шутят и вызывающе много пьют, хотя по российским меркам очень умеренно, что выясняется пристальным читательским подсчетом. Если есть книга, в которой дружба важнее и главнее, чем любовь, — вот она. Единственное оправдание такой явной неправде — у Ремарка и любовь в первую очередь дружба, а потом уже, даже на первых романтических этапах, страсть и все такое. То-то выросшие на подобных книгах советские шестидесятники называли
Альбер Камю, «Посторонний»
Слово, донесенное до России Сартром и Камю, могла взять на вооружение подруга Людоедки Эллочки — «экзистенциализм». Сложное слово, в быту сокращалось до «экзистухи»: «Понимаешь, старичок, экзистуха задрочила! Трешку дай до получки». Экзистенция — существование, а его основные проявления, согласно философии, расцветшей в 40-е годы во Франции, — страх и совесть, его территория — страдание и смерть. Все эти понятия — понятны, но Камю, автор и экзистенциалистских трактатов, написал внятный волнующий роман о конкретном человеке, который совершает убийство не потому, что злодей, а потому, что своеволец, который всё — всё-всё — хочет в одиночку, а общество ему не позволяет. Он и гибнет.
Джордж Оруэлл, «1984»
Антиутопия, написанная в 1949 году и пережитая многими народами при тиранах. Один из самых сильных доводов в пользу творческого могущества. Не живший при диктатурах, не сидевший в тюрьмах британец лучше всех сумел передать суть человека тоталитарного общества. Ни один писатель с советским или германским опытом не достиг такой тонкости и глубины понимания. Его высшее литературное достижение — даже не наблюдающий всегда за всеми Старший Брат, даже не виртуозно лгущее Министерство Правды. Главный шедевр — феномен двоемыслия: то, что исчезает последним с развалом монолитов власти и появляется первым при малейших признаках ограничения свободы. Человек верит и не верит одновременно — то и другое искренно. Массовая шизофрения.
Владимир Набоков, «Лолита»
Общеизвестно, что речь идет о половой жизни взрослого мужчины с несовершеннолетней девочкой — то есть об уголовно наказуемом деянии. Это так. Что и произвело общественный переполох в середине 50-х. Но, во-первых, тринадцатилетняя Лолита сама соблазняет Гумберта Гумберта. Во-вторых, он ее любит — искренне и самозабвенно: не душу, может быть, как возвышенно принято, но тело, неразвитое девичье, почти детское. В-третьих, он кается, понимая, что совершает нечто противозаконное: не против закона человеческого прежде всего, а Божьего. Гумберт в конце романа вдруг понимает, что лишил ребенка детства, — и, вероятнее всего, это его первейшая трагическая вина. В эпоху педофилии — бестселлер заново.
Юкио Мисима, «Золотой храм»
Самая знаменитая книга японской литературы — во многом потому, что автор повторил судьбу своего героя. Монастырский послушник из романа сжигает Золотой храм в Киото, так как не в силах совладать с энергией его красоты. Феноменально и разнообразно одаренный Мисима довел себя до физического и творческого совершенства, став силачом, красавцем и лучшим писателем Японии, после чего совершил в 1970 году харакири, уничтожив самое свое прекрасное творение — себя. Внешняя сторона дела — ритуальное самоубийство как знак возрождения утраченной самурайской доблести. Однако для истинного самурая Мисима был слишком современным и западным человеком, только погиб по-самурайски. Золотой храм восстановили в точности, Мисима остался в книгах.
Кобо Абэ, «Женщина в песках»
Токийский натуралист попадает в яму
Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»
Начало романа, как начало булгаковского «Мастера», — наизусть: «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед». Мало в словесности таких начал. И дальше, дальше: баснословная и правдивая история о жизни деревни Макондо в стране Колумбии, про которую в начале 70-х, когда вышел по-русски роман, ничего не было известно. Задолго до кокаиновых картелей Маркес обозначил свою страну на карте мира. В этой стране жили метафизические старухи, мистические девицы, своенравные колдуньи и половые гиганты — сюжет не важен, важны герои. И было еще чувство превосходства: мы на лед смотрим семь месяцев в году.
Из интервью разных лет
В детстве другой литературы, кроме зарубежной, не было. Русскую не читали, а проходили. Иностранную находили сами. Отдельное спасибо Боккаччо, Мопассану, Золя, Васко Пратолини, какому-то забытому британцу с его романом «Поругание прекрасной страны» о росте самосознания шахтеров Уэльса — за половое воспитание. Во дворе про это сообщалось доходчивее, но в книжках — авторитетнее.
Что до собственно словесности, то первыми были Лондон и Купер. То есть (привет политкорректности) сугубо мужская литература. Не Лермонтов ли сказал, что Купер — мужчина, а Скотт — женщина? Так или иначе — это правда, и еще больше правда, когда речь идет о Лондоне. Тут главное — отношения человека с природой. Кто кого?
Став взрослым, я думал о том, почему меня в детстве не трогали сочинения о животных — свой Бианки или западный Сетон-Томпсон (писатель, кстати, превосходный). Вина тут (вина!) в первую очередь Лондона: у него человек проходит как хозяин, и выглядит это очень увлекательно — значит, убедительно. Мне уже в юности разонравилось всякого рода шестидесятническое ницшеанство — Клондайк, Братская ГЭС, геологические песни, но книжки про зверюшек я так и не полюбил.
От Лондона — плавное перетекание к Хемингуэю. Вряд ли нужно долго пояснять этот переход: стиснутые зубы, никому не понятный (а главное, не нужный) подтекст, девчонок не берем (хоть и спим с ними походя). В общем, мужчина — царь зверей.
В пересмотре ценностей — разгадка отречения от Хемингуэя, что почти обязательно для человека, продолжающего читать. Дело в переоценке не социально-исторической, а личностной, возрастной, когда наконец понимаешь, что не ты самый главный на земле.
Без решительного пересмотра остаются другие кумиры юности — Дюма и Гашек. Точнее, «Три мушкетера» и «Швейк» — потому что прочие сочинения этих писателей не стоят вровень. Вот книги, которые перечитываешь (или передумываешь) всю жизнь. О них не стыдно сказать, что по ним учишься: у Дюма — радости жизни, у Гашека — стойкости перед ее кошмаром. Что при ближайшем рассмотрении одно и то же. В том же ряду — О. Генри.