Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Бирюков Александр Михайлович

— Я к Льву Моисеевичу. Он разрешил мне приехать.

— Подождите, пожалуйста, — и снова по просторной передней и дальше (расположение комнат Нина помнила) понеслись, побежали эти топотки.

Да что же у них происходит? Заговорщики, что ли, какие-то поселились?

— А вы, простите, одна? — спросил кто-то другой из-за двери, не все, значит, минутой раньше разбежались.

Дверь приоткрылась, но только на самую малость, сколько позволила цепочка, и в щель просунулась седая узкая голова. Быстрые, в белых ресницах глаза обшарили Нину, и дверь захлопнулась.

—

Она одна, — послышалось из квартиры, — одна и с какими-то вещами.

— Вещами?

— Коробок и свертка.

— Сверток и коробка?

— Да, простите.

— Какая коробка?

— Коробка с тортом.

— Вечно вы ждете от жизни сладкого, тогда как на самом деле…

— Но еще есть сверток. По его поводу вы, может быть, уже не будете сердиться.

— Лев Моисеевич! — крикнула Нина, наклонившись к щели, в которую раньше опускали, видимо, почту.

И снова в квартире все затихло, словно и не было этих топотков и восклицаний только что. Ну чем вам не Булгаков, черт побери! Прямо «Мастер и Маргарита», только там все блистательно придумано, а тут неумные и неумелые черти разыгрывают комедию, а в итоге она только теряет время (в последний, кстати, день) и ломает голову над тем, что же случилось в этой роскошной квартире, где все было, от незапамятных времен, выше пустой повседневности.

Потом издали послышались шаркающие шаги и рядом с ними — все те же быстренькие топотки.

— Смотрите внимательно, — напутствовал кто-то, — сказали ведь, что будут вывозить. Зря не позвонят. Вдруг за ней кто-то еще стоит? Откуда мы знаем, кто ее послал?

— Кто здесь? — спросил голос из-за двери, и Нина поняла, что эти крысомыши привели наконец самого Льва Моисеевича.

— Нина, Лев Моисеевич. Это я.

— А вы одна? Можете дать честное слово?

— Ну конечно, честное слово.

— Пусть скажет, зачем пришла, — упорствовал наставник. — Вы помните, что звонили?

— Спрошу, спрошу, — говорил Лев Моисеевич, преодолевая там, за дверью, нешуточное, видимо, сопротивление. — Да не мешайте вы мне, наконец! Что вы меня за руки хватаете?

— Так ведь сами знаете. Может, подождем, когда Татьяна Львовна приедет? Тогда бы сразу и открыли!

— А если Татьяна Львовна не придет? Эта так и будет целый день под дверью стоять!

— Пустите! — потребовал Лев Моисеевич.

Дверь наконец отворилась.

В передней было полутемно — свет падал только с лестницы впереди, а также из коридора, ведущего в кухню, но будь тут и прежнее сверкание, трудно было бы узнать в заросшем седой щетиной старике, который стоял сейчас перед ней, заложив руки в карманы теплого замусоленного халата, блистательного Кантора. Какая уж тут блистательность — бедный, неопрятный старик. Вот именно — бедный. Как же это так?

— А, это ты, — сказал Лев Моисеевич и заулыбался. — Хорошо что приехала. У нас тут, понимаешь, очередные страхи и хлопоты. Видишь вот…

Он сделал жест — плавный, величественный даже, представляя ей место действия и лица. В передней, в разных ее концах, замерли, словно притаились, несколько фигур — тех, кого она и

раньше еще называла мышами, но были ли это все те же люди или их преемники — не разобрать, конечно.

Одна из этих фигур — кругленький, пониже Кантора мужчина — приблизилась и после любезного поклона взяла у нее коробку и банку. Банка оказалась, видимо, тяжелее, чем он ожидал, — кругленький едва ее не выронил. «Ого!» — одобрительно произнес он и, еще раз поклонившись, устремился в сторону кухни, и тут Нина увидела, как возникают эти, уже слышанные ею топотки, потому что следом за ним, человеком с тортом и банкой, устремились не только все те, что стояли в передней, но и стали выскакивать из комнат, в нее выходивших, такие же блеклые, словно бы даже похожие одна на другую фигуры.

«Сколько же их тут! — подумала Нина. — Что они тут за крысильник устроили?»

— Вот и прекрасно! — сказал Кантор, наблюдая за тем, как это серое воинство стремительно уносится на кухню. — Теперь им надолго занятий хватит. Проходите-проходите!

Она думала, что Кантор поведет ее в гостиную, где раньше собирался салон, или в свой кабинет, но он привел ее в Танину комнату, приговаривая на ходу: «Ты уж не взыщи, не убрано тут у нас, совсем эта компания обленилась!» В комнате кроме хорошо знакомой Нине кровати, приспособленной некогда под склад для вещей, стояла теперь и еще одна, поменьше, скорее даже кушеточка, софа, на которой в тот момент, когда они вошли, лежала свернувшись какая-то старушка, вскинувшаяся на звук их шагов.

— Ну, пошла-пошла! — сказал ей Кантор. — Вечно теплое местечко норовишь занять, хитрая какая! Беги-беги, а то тебе не останется.

И снова послышался дробный топоточек — то ли у них у всех была одинаковая обувь, то ли одинаково все бегали.

— Садись, — сказал ей Кантор, подвигая обычный канцелярский стул с прямой спинкой (он-то откуда здесь взялся?), а сам присел на кушетку. — Вот так и живем. Видишь?

Нина кивнула.

— Левушка, — позвала, просунувшись в щелку двери, та самая старушка, которую он только что прогнал. — Там Исидор Павлович банку открывал и руку поранил. Ты бы посмотрел.

— Заживет, — сказал Лев Моисеевич, — отстань.

— Кровь льется…

— Иди, я тебе сказал. Вечно ты пристаешь как банный лист.

— А Таня где? — спросила Нина, когда старушка исчезла.

— Татьяна — большой человек, работает.

— А где?

— Где все. Ты разве не знаешь?

— Нет, — сказала Нина, — а где она работает?

— А ты разве не там?

Нина пожала плечами.

— Ладно, не притворяйся, — Кантор махнул рукой. — Зачем ты меня злишь?

— Лев Моисеевич, — опять позвала старушка, — Исидор Павлович сказал, что он вас за это порции лишит.

— Пусть попробует! — рассердился Кантор. — Так и передай: Лев Моисеевич сказал: «Пусть-пусть попробует!»

— Я передам, — сказала старушка, — только ведь не послушают.

— Ладно, иди-иди. Вечно ты глупости говоришь. Так о чем мы? — повернулся он снова к Нине. — Ты-то как живешь? Замуж вышла?

— Ну если не считать того раза…