sВОбоДА
Шрифт:
«Библия трактует итоговую экологическую катастрофу, как следствие катастрофы нравственной, — заметил дед. — А нравственную катастрофу как следствие катастрофы социальной».
Естественно после таких разговоров деда перестали беспокоить приглашениями на прямой, да и любой другой эфир.
Он взялся ходить на запрещенные митинги — под рев мегафонов: «Немедленно разойдитесь!», омоновское дубье и автобусы с зарешеченными окнами. Там хватали всех, а его упорно не трогали, так что в оппозиционных кругах стали поговаривать, что ругает-то власть дед ругает, но вот всех бьют, сажают на пятнадцать суток,
Отчаявшись угодить под карающую руку власти, равно как и убедить демократическую общественность, что он не знает, почему его не трогают, дед переквалифицировался в протестанты-одиночки, завел блог в Интернете, взяв эпиграфом строки: «Не в правде Бог, а… где?»
«В п…!»— немедленно уточнили сотни молодых сетевых хулиганов, но блог стал популярным. Деда начали даже иногда цитировать в газетах и на радио.
«Умру, но власть не полюблю, А если полюблю — умру!», —такой выбрал дед себе сетевой девиз.
Хулиганская его активность сильно обеспокоила дочь, возглавлявшую до недавнего крупный частный банк, успешно слившийся со Сбербанком сразу после получения гигантской «антикризисной» — на погашение долгов — дотации от государства. Долги, как водится, погасил Сбербанк, исправно пополняемый трудовой народной копейкой, а дотация частично вернулась к добрым людям, ее организовавшим, частично разошлась на бонусы руководству двух объединяющихся банков.
Сейчас дочь старого хулигана служила начальницей департамента в крупной финансовой корпорации.
В середине девяностых, когда дед был в почете и всюду вхож, она, как прочитал в Интернете Егоров, вернула себе девичью (его) фамилию, быстро поднялась по банковской лестнице. И сейчас, как она намекнула Егорову, ей совсем не хотелось, чтобы наверху обратили внимание (услышали по радио, прочитали в аналитических записках и так далее) ее фамилию. Там не будут вникать, кто именно — она или ее отец — рычит на власть. Фамилия была украинская — Буцыло — гулкая, как пустая бутылка или высушенная тыква, несклоняемая и одинаковая для женского и мужского родов.
«У вас анархическая фамилия, — заметил Егоров деду, заполняя на него, как на пациента, формуляр в компьютере. — Буцыло — производное от бутылки и бациллы. Что убивает бациллу анархизма в России? Бутылка! Повальное пьянство народа».
Дед и впрямь был похож на длинную высушенную тыкву с седым хохолком на голове, как если бы тыкву до зимы оставили на грядке, и ее макушку припорошил иней.
«А как твоя фамилия, сынок?» — поинтересовался дед. Руки у него не дрожали, взгляд был осмыслен и ясен. Егоров сделал вывод, что жизнь, хоть и превратила деда в высушенную тыкву, не наполнила ее, как флягу, алкоголем.
Узнав, что фамилия врача, к которому его неизвестно зачем определили, Егоров, дед задумался.
«Змея разишь, —
«Везде, — ответил Егоров. — Он везде, здесь и сейчас».
«В тебе! — с непонятной уверенностью заявил дед, немало озадачив Егорова. — Змей, сынок, в тебе!»
«Во мне, — не стал спорить Егоров. — Нет на свете человека, внутри которого не было бы змея, которого он мечтал бы поразить — змея лени, пьянства, жадности, равнодушия»…
«Да нет, сынок, — покачал белой головой тыквенник и он же трезвенник, — я о другом змее. Ты знаешь — о каком. Он уже сделал свое дело, и сейчас спит, свернувшись кольцами. А ты бережешь его сон».
«В надежде, что он никогда не проснется», — Егоров подумал, что неизвестно, привезли ли деда к нему — врачу, или дед — незваный врач — приехал к нему…
Зачем?
«Проснется, — уверенно, как о деле решенном, заявил дед. — Обязательно проснется».
«И победит анархию?» — усмехнулся Егоров.
«Ее нельзя победить, — возразил дед. Зависть, бедность, злоба и глупость вечны. Анархию можно только временно возглавить».
«Отведать от вод ее, — внимательно посмотрел на деда Егоров. — Будем лечиться вместе».
«Как два пацана, подцепившие триппер от одной шлюхи», — подмигнул ему дед Буцыло.
«По имени Революция, а по фамилии Грядущая, — вздохнул Егоров, — только, боюсь, это не триппер, а… СПИД. Он не лечится».
Егорову было поручено привести деда в чувство, отвлечь от неуместной политической деятельности, ненавязчиво объяснить, что негоже поднимать хвост на власть, которая сделала его дочь богатой, да и ему, старому хрену, немало от этой власти перепадает.
Правда, выяснилось, что не сильно перепадает.
Нервно постукивая пальцами в бриллиантах по стеклянному столику, дочь рассказала Егорову, что положила на папин счет определенную сумму, а он взял да перевел все деньги в фонд помощи… — она понизила голос, — каким-то молодым экстремистам. Ну да, тем самым, в черных ботинках. Они еще написали светящимися буквами на кремлевской стене «На х..!», за что и получили по десять, что ли, лет.
Егоров смотрел на ее гладкое без единой морщинки, откорректированное пластической хирургией лицо, и думал об изначальной несправедливости жизни. Почему одним — все, а другим — ничего? Какая сила сделала эту бабу (в советское время администратора ресторанного зала) безразмерно-богатой, а миллионы других людей, многие из которых наверняка превосходили ее умом и добродетелями, нищими?
Скальпель пластического хирурга откорректировал ее лицо таким образом, что взгляд съезжал с него, как с ледяной горки или намазанной маслом плоскости. Ничего индивидуального, свидетельствующего о характере и темпераменте, не было в ее лице, как нет ничего отличительного (помимо, естественно, номинала) в денежной купюре. Ее лицо представилось Егорову дверью в загадочный, порочный и одновременно манящий мир денег. Егорову (каждый знает это про себя, но не всегда себе в этом признается, надеется на чудо) не было входа в этот мир. Ледяная, смазанная маслом, бронированная, сейфовая, электронная и так далее дверь в силу неких надмирных (неужели божественных?) причин была для него закрыта.