sВОбоДА
Шрифт:
— А что, собственно, случилось? — задал Вергильев вопрос, который не следовало задавать.
Руководитель аппарата не входил в «ближний круг» шефа и, соответственно, не мог ответить. Мог лишь озвучить рабочую версию, что, мол, шеф решил взяться за аппарат, сократить число советников, что, мол, дело не в Вергильеве, ничего личного, к нему претензий нет, но надо было кем-то пожертвовать, чтобы остальным неповадно было тупеть и бездельничать.
— Понятия не имею, — ответил руководитель аппарата, и Вергильев снова подумал, что зря считал себя умнее его. — Он не вдавался в детали. Просто позвонил и сказал, чтобы я тебя сегодня уволил. Ты знаешь,
Вергильев вдруг вспомнил загадочный всесокрушающий черный дым из сериала «Остаться в живых». Этот дым появлялся всегда внезапно и убивал людей по какой-то своей неведомой прихоти. Воля начальства, подумал Вергильев, тот же дым, только невидимый и не всегда, или не сразу убивающий физически. Ему самому случалось организовывать и направлять этот дым на других. Теперь дым явился по его душу.
— Позвони ему по прямому, — посоветовал руководитель аппарата. — Вдруг недоразумение? Кто-то чего-то наплел, а он рубанул с плеча.
— И сейчас сидит, переживает, ждет моего звонка, — поднялся из-за стола Вергильев. — А по щеке ползет скупая мужская слеза…
— Чудо, конечно, категория иррациональная, — поднялся и руководитель аппарата, — но иногда… Неурочная слеза может, как капля камень, подточить принятое решение.
— Готовь приказ. — Вергильеву хотелось выглядеть орлом, но он точно знал, что орел из него сейчас никакой. Или плохой, вмазавшийся в кучу дерьма, орел. Сурок, суслик, или на кого там охотится орел, ускользнул в норку, а орел — в дерьмо! — Да, мне понадобится машина, — добавил Вергильев. — Ну, книги там забрать, вещи из кабинета. Потом надо будет заехать в Кремль. Там эти… документы для служебного пользования в сейфе. Скажи, чтобы пришли, приняли по описи.
— Не вопрос, — ответил руководитель аппарата, — но ты все-таки, — кивнул на телефон, — позвони. Попытка не пытка.
Они мне ничего не предложили, подумал Вергильев, возвращаясь к себе. Это плохой знак. Но ведь, отчасти утешил себя он, у них еще нет моего заявления. Разговоры о новом трудоустройстве начинаются, когда несправедливо увольняемый сломлен, утомлен и запуган неясными угрозами. Мол, давай быстрей и по-хорошему, а то… сам понимаешь. Был бы человек, статья найдется. То есть, когда он готов целовать бьющую его руку, когда пребывает во власти так называемого «стокгольмского синдрома». Или — когда он выкатывает некий, документально подтвержденный компромат на тех, кто его увольняет. Тогда начинается торг, но это еще опаснее, потому что ситуация поднимается на уровень, где человеческая жизнь — всего лишь досадная помеха на пути к некоей неведомой, но важной цели, а рвение интерпретирующих волю руководства исполнителей выходит за границы добра и зла.
Вергильев не был готов целовать бьющую его руку, трепетно вдыхать вонючий черный дым. Не было у него и желания торговаться. Напротив, он ощутил какую-то — на грани отчаянья — горестную свободу. Наверное, так себя ощущает пленник, точнее, крепостной, которого долго куда-то везли в крытой повозке, а потом пинком вышвырнули в чистом поле. Пусть непонятно, где он, куда бежать, что вокруг? Но над головой небо, в небе облака, над облаками солнце, вдали лес, а сквозь поле тянется ведущая к счастью — куда же еще? — дорога. Жизнь прекрасна уже единственно потому, что ты жив! Даже угодивший в кучу дерьма орел, подумал Вергильев, повертит клювом, почистит перья, да и взовьется в небеса с мыслью, что за вычетом недавнего досадного происшествия мир, в общем-то,
Вернувшись в кабинет, Вергильев позвонил в приемную шефа, уточнил, на месте ли тот? Приемная шефа функционировала круглосуточно, дежурные сменялись каждые восемь часов, некоторых из них Вергильев знал в лицо, но по голосам не различал.
— Так точно, работает, — коротко доложил дежурный. Это означало, что шеф принимает посетителей, звонит и отвечает на звонки, проводит совещания, одним словом, деятельно руководит вверенными ему министерствами, ведомствами и государственными корпорациями.
Вергильев снял трубку прямого телефона, послушал гудок, опустил трубку. На телефонном пульте у шефа высветилась клавиша, на которой было написано: «Вергильев». Шеф, если не было возможности ответить сразу, мог ответить, когда освободится. Клавиша продолжала гореть, напоминая. Или — сбросить вызов, погасить клавишу.
«Ну что ты меня беспокоишь, — ответил он однажды на звонок Вергильева, — хочешь позвать на экскурсию в ад? Не суетись, я там был».
«И как там?» — поинтересовался Вергильев, побеспокоивший шефа, естественно, по совершенно иному поводу.
«Тихо, как в момент принятия решения, которое погубит многих, но которое невозможно не принять ради спасения прочих, которых значительно больше, — ответил шеф. — Там нет воздуха в нашем понимании, — продолжил после паузы, — человек находится в бесконечно растянутом во времени и пространстве болевом шоке. Но сознание работает как часы. Там не дают времени на размышление и ничего не предлагают за исключением исполнения желаний. Только вот чьих?» — странно завершил неожиданный разговор шеф.
И все-таки, Вергильев (как сопровождавший Данте Вергилий в аду?) еще на что-то надеялся.
Шеф редко тратил на беседу с кем-то больше пятнадцати минут. Не терпел длинных совещаний. Хотя, конечно, случались исключения, когда шеф сам оказывался в положении подчиненного. Высшие руководители страны сами решали, кому и сколько дожидаться в приемной аудиенции и сколько времени должны продолжаться совещания, которые они проводят. Тут шеф был бессилен.
Когда кто-то из высших руководителей звонил шефу, Вергильев всегда выходил из кабинета, хотя шеф не настаивал. Не распространялись временные ограничения также на известных, уважаемых людей, которых шефу было интересно слушать. Скажем, на артистку, которую он мальчишкой видел на экране, или академика, по учебнику которого шеф учился в студенческие годы.
Вергильев каждый раз предупреждал шефа, что артистка обязательно попросит денег на ремонт театра или лечение внука-наркомана, а академик — содействия в переводе земель опытного институтского хозяйства из федерального реестра в муниципальный, чтобы построить там коттеджный поселок или гольф-клуб. Но эти мелочи шефа не смущали. «Я вижу человека в наивысшей точке его полета, — как-то заметил он, — пусть даже она — в прошлом. Ты — в текущей жизненной ситуации, которая всегда ниже, я бы даже сказал, подлее. Он — и там, и там, но мое отношение к нему объемно, как на Страшном Суде, а твое — конкретно, как договор в ломбарде. Я вижу свет, пусть и погасшей, но звезды. Ты — мертвый ландшафт, темную часть израсходованной души, обратную сторону луны. Поэтому мне весело и хорошо с людьми. Тебе — грустно и тревожно». «Неужели ничего не попросила?» — удивился Вергильев. «Конечно, попросила, — рассмеялся шеф, — и я обязательно ей помогу».