Свободен как птица
Шрифт:
– Дзиро! Может, поговорим в моей комнате?
– Хорошо. – Он встал.
Увидев, с какой готовностью он согласился, я понял, что сын совсем не раздражен, и в глубине души испытал неловкость. В комнате у меня стояли только кровать и письменный стол, стулья отсутствовали. Я откинул угол одеяла, сел и, хлопнув рукой по постели, пригласил несколько растерявшегося Дзиро сесть рядом.
– Прежде всего скажи мне, что ты сам об этом думаешь.
– Я буду счастлив, – ответил Дзиро. Я ждал продолжения и с удивлением глядел на сына, теребившего рукой простыню.
– От родителей я унаследовал хорошее телосложение, поэтому хотел бы попытать счастья в сумо.
У меня еще не изгладилось
Детское лицо Дзиро походило на мое, когда я был в том же возрасте. Неужели и я в четырнадцать лет выглядел как ребенок? Неужели это мне было четырнадцать и это я шагал босиком по выжженной зноем летней дороге?
Расплавившийся от зноя асфальт. Бесконечная горная дорога, пыльная, со специфическим запахом. Отрывочные воспоминания, разные по времени и месту действия, всплывающие в памяти, словно дым. И небо – небо над дорогами. Ни одна дорога не похожа на другую, но небо над ним;! одно. На ум приходит мысль о небе, о черной тени в нем, и перед глазами встают сцены минувшего. Вижу свою мать с корзиной, полной баклажанов. Баклажаны крупные, как на подбор, только что сорванные. При прикосновении они поскрипывают. Мать, любуясь баклажанами, не может сдержать восхищенных возгласов. Я тоже упиваюсь их густо-синим цветом. Цвет такой, какой и бывает обычно у баклажанов, но мне он кажется необыкновенным, редкостным.
– Хорошо бы угостить ими нашу бабушку, – говорит мать. В ответ я неопределенно хмыкаю, потому что сразу же вспоминаю о расстоянии до бабушкиного поселка. Ясно, что и мать, сказав это, прекрасно сознавала, что пешком до него не добраться. Мы вчетвером – мать, старший брат, младшая сестра и я (отец был на фронте) – жили на севере Кюсю в префектуре Фукуока, теснились все вместе в одной комнате крестьянского дома в деревне Акамура уезда Мияко. Поселок Готодзи в уезде Тогава, где жила бабушка, находился через три станции по железной дороге. На поезде ехать не более двадцати минут. Но мы уже давно не пользовались поездами: купить билеты было невозможно.
При виде баклажанов, которые тогда было так трудно достать, бабушка, как и мать, конечно, пришла бы в восторг. Я тотчас живо представил, как она, бережно перебирая плоды руками, произносит: «Ах, какие прекрасные баклажаны! Ты небось никогда не видел таких великолепных. – И, вероятно, добавила бы: – На них мы еще немножко протянем».
– Мама, давай-ка я их отнесу.
– Но ведь далеко пешком-то. – Мать удивленно смотрит на меня. На прядях волос, свисающих вдоль щек, блестят капельки пота.
– Три или четыре ри. Если выйти сейчас, к полудню доберусь, – отвечаю я и бросаю мимолетный взгляд на небо. Вероятно, было около восьми утра. Туман поредел, проглядывало голубое небо. – Какой же дорогой лучше пойти? Пожалуй, кружным путем на Ита. По крайней мере плутать не придется.
– Выйдет-то дальше, зато и правда не заблудишься. Однако тяжело тебе придется. Да и жарко, наверное, сегодня будет.
На самом деле ни дорога длиной в восемь ри в оба конца, ни летний зной меня не пугали. Я боялся только одного – воздушных налетов. Повесив за спину корзину с баклажанами, я зашагал по тропинке среди рисовых полей. По пути меня все время преследовало видение: расстрелянный с налетевшего «груммана», я лежу мертвый рядом с корзиной, полной баклажанов.
Утренняя дымка незаметно рассеялась, и засияло голубое небо. Его ровная, не нарушаемая ни единым облачком окраска напоминала синий лист из бережно хранившейся у меня пачки цветной бумаги. Как странно! Синее небо вызывало давно позабытое ощущение мира и покоя. Но мир был слишком хрупок. В любое мгновение и он, и это синее небо могли быть разрушены.
Межа привела к неширокой, метра в два, речушке Мидзогава. Поворачивать обратно не хотелось, и я пошел вдоль берега, раздвигая заросли. Немного погодя мне пришло в голову спуститься и попробовать идти по реке. Она оказалась неожиданно глубокой – вода доходила до самой груди. Но дно было ровным, глубина всюду одинаковая. Я повеселел и, напевая песенку, двинулся по течению. Теперь, случись воздушный налет, я легко могу спрятаться. Мне было даже интересно шагать по воде с корзиной в руках. Вскоре впереди показалась дамба – видимо, та, что на реке Такэямагава. Выбравшись на берег и обнаружив справа мост, я убедился, что действительно дошел до Такэямагавы. Оставалось перейти мост и повернуть вниз по течению, тогда наверняка попадешь в поселок Ита. А чуть дальше будет Готодзи – вместе с Ита они составляют один шахтерский городок.
Когда я миновал мост и вышел на дорогу к Ита, показалась гора Каварадакэ. Всей своей громадой она высилась передо мной. На Каварадакэ, самой высокой в этом краю горе, добывали каменный уголь; своими очертаниями она напоминала разинутую пасть какого-то чудовища. Хотя я и прежде знал о существовании горы и даже видел ее несколько раз, ее внезапное появление потрясло меня до головокружения. Безобразно развороченное чрево горы, обнажив свою белую плоть, слегка дымилось в лучах солнца. Я остановился и долго, словно завороженный, глядел на гору.
До Готодзи удалось добраться к полудню. Вынимая баклажаны, я обнаружил, что на них отпечатались прутья корзины. Но ужаснее всего было другое – плоды потеряли всякую форму. При виде баклажанов с выдавленным на них узором плетения я вдруг как-то сразу изнемог и поник, словно парус без ветра. Конечно, мне ведь хотелось принести бабушке хоть на один баклажан да побольше, вот я и набил ими корзину слишком плотно. Я совсем было пал духом, но тут вернулся домой дед, служивший полицейским. Он, видимо, слишком быстро ехал на велосипеде, и с его выпуклого с залысинами лба градом катился пот. Торопливо втаскивая велосипед в прихожую, он крикнул:
– Быстрее включите радио! Кажется, окончилась…
Когда бабушка поспешно включила приемник, оттуда неслась мелодия государственного гимна «Государя век…». Затем послышался невнятный, постоянно прерывающийся голос. Мы изо всех сил вслушивались в речь, смысл ее был совершенно неясен. Даже не верилось, что говорят по-японски. Если бы не слова деда: «Кажется, окончилась», я так ничего бы и не понял.
Домой в деревню Акамура я возвращался вроде бы той же дорогой. Дело было вечером, уже стемнело. Еще я помню, как наша семья ужинала в садике, разместившись на циновках вокруг переносной печки. Но обратный путь напрочь вылетел из головы, я совсем не помню, где и как я шел.