Свободная ладья
Шрифт:
– Что? Что случилось? Говори же наконец!
Полусонное бормотанье в ответ. Что-то о смысле жизни. Об утраченном смысле. Тряс её за плечи Бессонов:
– Сын? Жив?
– Жив. Спит.
– Так какой ещё смысл?
– Ты смысл. Ты утрачен.
– Ты пьяна?
– Да. От валерьянки.
– Сколько выпила?
– Пузырёк.
– Это же смертельная доза!
– Я знаю. Извини.
Засветил лампу Бессонов, задёрнул занавески. Принёс из прихожей таз, ведро воды, кружку. Поднял Лучию.
– Пей!
Пила, давясь, кашляя.
– Пей ещё!
Снова пила, пока наконец, упав на руки мужа,
А как она всю жизнь боялась показаться слабой! Соперничала со всеми, беспощадно высмеивая чужую медлительность, неспособность подстегнуть себя в трудной ситуации. Её острого словца опасались все – и ученики, и учителя, а её уроки (часто – показательные) были образцом коллективной работоспособности. Но вот силы её ушли, как уходит вода после половодья, обнажая размытые берега.
Лучия уснула, прижавшись к плечу мужа. Он это понял по её ровному дыханию и сидел, обняв, не шевелясь, боясь спугнуть её сон. А не пошла бы их семейная жизнь по другому руслу, думал он, если бы она, Лучия, была бы время от времени вот такой, беспомощной, ждущей сочувствия и защиты?
Очнулась она через час, зашевелилась, освобождаясь от его руки. Попросила:
– Отведи в дом.
Он оделся, взял её под руку. Вывел.
Ночь была на исходе. За Днестром крепла светлеющая полоса. Густой слоистый туман клубился в плавнях, затопив молочно-белым половодьем речные излуки, камышовые заросли, леса и озёра. Из этого бескрайнего волнисто-белёсого моря высилась лишь четвёрка мощных осокорей, напоминавших в предрассветной мгле тёмной массой своих крон остров, плывущий в вечность.
Бессонов и его жена медленно шли по тесному переулку, и Лучия Ивановна говорила мужу слабым ровным голосом:
– …Ты живёшь своей жизнью, мы с сыном тебе не нужны. Сейчас не нужны. Потом – понадобимся. Если не я, то сын. Но будет поздно. Ты ещё проклянёшь свою свободу. Ты ещё вырвешь её из себя с кишками, как я сегодня – свою валерьянку…
Она уже овладела собой, и на крыльце дома, на крыше которого проснувшийся аист топтался в гнезде, пощёлкивая клювом, отстранилась от мужа.
– Не входи, Лёшу разбудишь.
Бессонов вернулся в хатку, лёг и мгновенно уснул. И так же внезапно проснулся, когда вставшее солнце растопило туман над плавнями, умыто заблестевшими зеркалами озёр и речных излучин.
Нужно было что-то делать. Что?
Он брился – медленно, тщательно, как всегда. Пил чай. Кормил Ласку. Курил. Зачем-то пересчитал деньги, лежавшие в старинной металлической коробке из-под монпансье. Зачем-то, выйдя, спустился по петляющим переулкам к пристани – Ласка сопровождала его. И только тут, под осокорем, у пристёгнутой к его стволу шлюпки, услышав мальчишечьи голоса на пляже, он понял, что сделает. Разглядев Афанасьева в толпе беснующихся у воды ребят, окликнул его. А когда тот подбежал, спросил негромко:
– Знаешь, где Гнатюки живут? Сходи, пожалуйста, позови сюда Елену. Под любым предлогом.
И спустился к шлюпке, на её нос. Прошёл к корме. Нашарив внизу черпачок, стал вычерпывать со дна просочившуюся воду.
Пронзительно
– Здравствуйте! Вы меня звали?
Бессонов поднялся к ней на берег. Они пошли мимо пристани, по тропинке, вьющейся в зарослях майгуна, и рыжая Ласка послушно шла следом. Ровным учительским голосом Бессонов рассказал Елене, что встретил недавно её отца, тот жаловался на семейные трудности, что в этой ситуации ей, конечно же, разумнее всего было бы уехать в Бендеры, поступить в бухгалтерский техникум, чтобы быстрее стать на ноги и помогать семье.
Лена кивала, соглашаясь, боясь взглянуть на Бессонова, догадываясь – случилось что-то, круто изменившее его и её жизнь. Бессонов же понимал, что убивает любовь, что первым выстрелом, как известно всем охотникам, можно лишь ранить жертву, обрекая её на лишние муки, и непременно нужен второй, открывающий дверь в небытие. И он добавил всё тем же учительским голосом:
– Возможно, я тоже отсюда уеду. Вероятнее всего – навсегда.
Они повернули обратно, дошли до пристани. Елена свернула в переулок, а Бессонов зачем-то опять пошёл к шлюпке. Но у осокоря остановился, оглянувшись. Синее платье в белый горошек ещё мелькало у плетёного забора Плугаря, и Бессонов отметил: нет, не изменилась походка у Елены Гнатюк, такая же плавно-неторопливая, разве что только наклон головы другой – чересчур внимательно смотрит себе под ноги. Такая нет, не сломается. Сильный у девчонки характер. Кому-то с ней повезёт. Кому?
Теперь, кажется, всё. Иначе было нельзя. Иначе – невыносимо. Ночной скребущийся шорох жены, возникшей в дверях, чтобы сказать ему последние слова, преследовал бы его неотступно. И однажды разорвал бы ему душу.
Теперь Бессонов чувствовал странное облегчение, смешанное с надвигающейся тревогой. Да, воздушный замок, выстроенный Еленой Гнатюк с его, бессоновской, помощью, по его же вине и рухнул. Но, видимо, за этим крушением должно последовать что-то ещё.
Что? Ведь не просто же так томит его тоска… Нет, не просто… И совсем не вовремя увязался этот скуластый мальчишка, сын главного недруга, чужой сын, ставший вдруг душевно близким. Говорит, что готов почитать стихи. Свои стихи. Так некстати. Ну не гнать же! Да и – обещал ему. И наверняка другой такой свободной минуты уже не будет.
Пришли в хатку. После раскалённой на солнце улицы здесь было прохладно. Ласка улеглась под топчаном. Бормотала в углу радиоточка. Бессонов убавил звук и, звякнув чашками, плеснул в них холодного чая. Афанасьев, торопясь, громко глотая, выпил, поставил пустую чашку на блюдце, скрипнул табуреткой.
– Можно, да?
– Читай. Только не спеши.
– «Куст над водой склонился, – севшим от волнения голосом произнёс Витька. – Берег целуют волны…»
Сделал паузу. Вздохнул. Это были стихи, сочинённые недавно, после нечаянно случившейся прогулки с Катей.
– «Я на минуту забылся, / грустною думой полный. – Его голос наконец набрал звонкость. – Мимо река бежала / в лес, под зелёные своды. / Цветок ты в руках держала, / ты его кинула в воду. / Я на минуту забылся, / грустною думой полный. / Ночью цветок мне снился, / его уносили волны».