Свободное падение
Шрифт:
– Когда же я смогу ее увидеть, Кеннет?
Вздрогнув, он поднял голову:
– Да хоть сейчас.
Слегка повесил нос, это ясно… Так-так, он и в самом деле пришел к ней, не ко мне, а Теффи вообще не явится, ей до меня и дела нет…
– Ну так что ж?
Он порывисто шагнул к выходу:
– Идем!
Я послушно двинулся вперед, ощущая внутри себя какое-то странное сопротивление. Нельзя же, думалось мне, вот так, с бухты-барахты – надо бы помедлить, поворошить воспоминания… Я должен умыть руки, прежде чем… Вернуться мыслями вспять, выровнять поток времени, устремившись обратно
– Вот сюда.
Она, значит, в главном здании – прежнем владении генерала, в доме для баловней судьбы.
– Через этот проход.
И тут я вспомнил. То утро, когда появился, едва держась на ногах от усталости, у педагогического колледжа – утро, когда впервые притворился, будто вот-вот слечу с катушек… Я вспомнил, что она сказала… «Не смей так говорить, Сэмми!»
Больше всего мне запомнился ее ужас.
– Минуточку.
Кеннет остановился и начал расспрашивать о чем-то сиделку – с очевидной целью произвести на меня впечатление бесконечными «да, доктор Энтикот», «нет, доктор Энтикот». До славы мне далеко, Сэмми, но тут я первый.
Ты что, не видишь – на своем Парадиз-хилл я вморожен в лед по горло?
– Вот мы и пришли, мистер Маунтджой. Я, пожалуй, войду первым.
Тон сухой – как и положено на работе.
Над просторной комнатой – раньше, скорее всего, гостиной – тяжело навис покрытый разводами плесени потолок, пыль на нем прорисована тусклыми полосами. Три огромных окна моют хорошо если раз в году – света они пропускали мало. Ни картин, ни обоев – хотя выкрашенные в салатно-зеленый цвет стены вопиют о них. Без штор, портьер, накидок комната казалась голой. Там и сям беспорядочно расставлены громоздкие круглые столы, вплотную у дальней стены – два или три диванчика.
Женщины, находившиеся в комнате, расположились тоже кто где придется. Одна из них держала в руках клубок. Другая, не шевелясь, застыла у среднего окна, неестественной неподвижностью напоминая живое изваяние на газоне. Сиделка, уверенно лавируя между столами, проплыла направо в дальний, самый сумрачный, угол этого аквариума.
– Мисс Айфор!
Молчание.
– Мисс Айфор! К вам пришли.
Она сидела на стуле перед диванчиком, лицом к стене, направо от меня. Руки сложены на коленях – словно позируя для портрета. Тонкие желтоватые волосы острижены по-мальчишески коротко – контур головы очерчен четко и ясно. Мне вспомнилось, как я, глубоко зарывшись пальцами в ее волосы, сжимал ей затылок, – и вот теперь, при свете дня, глазам моим предстала нагая истина. Лишенная своего пышного украшения, голова ее – от оголенного лба до затылочной кости – казалась совсем маленькой, крохотной.
Одна из женщин принялась громко всхлипывать, монотонно повторяя звук, походивший на протяжный плач какой-то болотной птицы:
– И-ип! И-ип! И-ип!
Никто не шелохнулся. Беатрис недвижно смотрела прямо перед собой, в пустоту. На лицо ее падала тень, однако слабое отражение от
Мне вдруг почудилось, будто кисти моих рук на глазах вырастают, а комната слегка задрожала, как если бы под полом проходил туннель метрополитена.
Я с усилием разлепил губы:
– Беатрис!
Она словно не слышала. Сиделка, вынырнув из-за моего плеча, проворно скользнула вперед и склонилась над ней:
– Мисс Айфор, милочка! К вам гости.
– Беатрис…
– Мисс Айфор, душечка!
– И-ип! И-ип! И-ип!
Тело Беатрис, слегка накренившись, обнаружило признаки жизни. Она стала медленно, судорожными рывками – как фигура на часах кафедрального собора – двигаться по кругу. Через туннель с грохотом мчался скорый поезд. Рывок за рывком Беатрис одолела угол в девяносто градусов. Теперь она сидела спиной ко мне.
Кеннет тронул меня за руку:
– Я думаю, может быть…
Однако сиделка у себя в аквариуме лучше разбиралась, что к чему.
– Мисс Айфор, разве вам не хочется поговорить с вашим гостем? А ну, давайте-ка, давайте…
Она подхватила Беатрис под локоть, придерживая за плечо:
– Ну-ка, золотце мое, ну-ка!
Рывок, еще рывок…
– И-ип! И-ип! И-ип!
Тело Беатрис оказалось повернутым ко мне, лицом в фас. Зрачки ее запухших глаз прыгали, словно трясущиеся старческие руки.
– Разве не хочется вам сказать «здравствуйте»? Мисс Айфор, душечка вы моя!
– Беатрис!
Беатрис начала привставать со стула, не разнимая намертво сцепленных кистей рук. Рот ее был открыт, обращенные ко мне зрачки дергались без устали. Видел ее я плохо: пот застилал глаза, смешивался со слезами.
– Вот умница!
Выпрямляясь, Беатрис мочилась сквозь одежду: на подоле расплылось темное пятно, влага закапала, полилась по ее ногам и туфлям, хлюпая, забрызгивая мне ботинки. На полу копилась и растекалась лужа.
– Мисс Айфор, миленькая моя, ай как нехорошо, ай-яй-яй!
Кто-то взял меня за рукав и потянул в сторону:
– Знаешь, по-моему…
Меня развернули и повели к выходу по нескончаемым квадратам ровного голого пола. Вдогонку неслись надрывные жалобы болотных птиц.
– Ниже голову, ниже!
От моих ботинок и брюк все еще разило ею. Сильная рука, несмотря на попытки сопротивления, пригибала меня за шею к полу, заставляя скрючиться едва ли не пополам. Ниже, еще ниже, ткнуться носом в это зловоние.
– Ну как, лучше?
Слова не желали выговариваться. Они возникали передо мной, я отчетливо слышал их внутри себя, но язык мне не подчинялся.
– Еще чуть-чуть – и все будет в норме.
Причина и следствие. Закон преемственности. Моральная расплата. Грех и воздаяние. Сплошь – одни истины, от них не увильнуть. Оба мира существуют бок о бок. Во мне они совмещаются. Ответ приходится давать разом – и там, и там – в обоих мирах. Ниже, еще ниже, в самую гущу зловония…
– Ничего-ничего.