Свободных мест нет
Шрифт:
– Ну конечно, где уж мне…
Петр Афанасьевич вышел во двор, несколько раз прошелся до сарая и обратно, поглядывая на соседский двор. Но было уже темно, у соседей светилось лишь одинокое окно в спальне.
«Непременно нужно со Степаном помириться, – рассуждал Петр Афанасьевич. – Сейчас поздно уже к нему идти, спят уже, а вот завтра… Именно вот так: взять и прийти с бутылкой. Что ж, выпьем, посидим. Пусть разговора не получится, но отношения хоть наладятся. Пусть не думает, что я нелюдим какой-то.
Перед сном, видя возбужденное состояние мужа, Вера снова заворчала:
– Дался тебе этот
– В конце концов мне с ним жить. А жить с человеком бок о бок, видеть каждый день и ненавидеть друг друга – нельзя. Дикость какая-то.
– Да человек-то он не порядочный! – не унималась Вера.
– Пусть. Никаких дел с ним иметь я больше не буду, но проходить мимо и отворачиваться – это уж никуда не годится. Пусть ты человека не любишь, на зачем ссоры, дрязги? Ненужное это всё, лишнее. Вместо того чтобы помогать, тянуть друг друга – орем, ссоримся – нехорошо это, не по-человечески…
– Ишь, философ, расфилософствовался. Спи! Понимает это твой Степан, как же. При первом удобном случае опять тебя в дураках оставит.
– Может быть. Но только от ссор устаешь очень.
Весь следующий день Петр Афанасьевич снова провел на работе, вернулся под вечер, когда у Степана уже спали. Не виделись они и на следующий день. Каждый раз, Петр Афанасьевич с досадой поглядывал на соседский двор: время было упущено, Степан, быть может, и забыл о своем порыве.
И вот, несколько дней спустя, Петр Афанасьевич, выйдя из дому, увидел вдруг, что навстречу ему, не спеша, обычной своей походкой идет Степан. Он уже, видно, оправился после своего горестного загула, в нем не было больше той беспомощной неопрятности, каким видел его Петр Афанасьевич. Петр Афанасьевич приветливо и сочувственно заулыбался, подбирая слова, которыми можно было бы начать разговор. Степан приближался. У Петра Афанасьевича потеплели глаза, он уж было рот открыл, чтобы успеть первым поздороваться, но Степан, не доходя нескольких шагов до Петра Афанасьевича, медленно отвернулся, будто и не было никого на дороге, и так, с повернутой головой, прошел мимо.
– Эх, Степан, Степан, – громко со вздохом сказал Петр Афанасьевич, – только на одну минутку тебя и хватило. Только на одну минутку прозрел, всё, как надо, увидел. Мертвый ты всё-таки человек. Жаль.
Но Степан его не слышал.
1983 г. 1994 г.
Книголюбы
Меланхольев только в двенадцатом часу вспомнил: «Ба! Ведь сегодня суббота… Объявляли ж…» Он быстро натянул пальто, шапку, на ходу отрывисто бросив удивленной жене: «Макулатура!», скатился вниз, пробежал улицу, завернул за угол и ахнул: толпища-то!
– Кто последний? – поинтересовался Меланхольев. – Или записываться надо? Какой пошел?
– Сто восьмой, – четко сказала песцовая шапка.
– За мной будете, – сказала тетенька в облезлой чернобурке. – Уже не записывают, живая очередь.
Меланхольев впился глазами в чернобурку:
– А вы за кем будете?
– За черным плащом.
Меланхольев и в плащ немного впился, потом стал ждать последнего. Очередь шла живо. Бдительная вязаная шапочка выкрикивала:
– Сто десятый!
– Здесь! – радостно кричал сто одиннадцатый.
– Фамилия? – строго интересовалась шапочка.
– Копытов!
– Правильно. Сто двенадцатый! Нету? Вычеркиваю.
Меланхольев стал беспокоиться: никто за ним не занимает, а ему еще за макулатурой. Он тронул чернобурку:
– Что-то не занимают за мной. Вы скажите, что я за вами, я за макулатурой сбегаю. Я близко.
Чернобурка впилась взглядом в кроличью шапку Меланхольева и сказала:
– Хорошо.
Через пятнадцать минут прибежал взмокший Меланхольев с двумя пачками аккуратно сложенных и перевязанных газет, отыскал облезлую чернобурку:
– Занимали?
– Вон то серое пальто. Я сказала про вас.
Меланхольев, беззаботно прогуливаясь: достанется! – подошел к добровольной активистке в вязаной шапочке полюбоваться на ее работу.
– Сто восемьдесят третий!
– Здесь! Ихлачев.
– Правильно. Сто восемьдесят четвертый!
Всё шло четко. Очередь любила порядок. Сто восемьдесят четвертый выстраивался за сто восемьдесят третьим, сто восемьдесят третий за сто восемьдесят вторым и гуськом, по трое-четверо заходили в заветную дверь, где почему-то царил полумрак, и при свечах Великим Жрецом совершалось Великое Таинство. Оттуда выходили очищенные, с просветленными лицами, бережно заталкивая поглубже в карман драгоценную выстраданную просвирку – Абонемент На Книгу.
Из любопытства Меланхольев вытянул шею и заглянул в тетрадочку активистки в вязаной шапочке. Активистка рывком прижала к себе списки, словно партийный билет, с которым шла на расстрел, и с таким вызовом зыркнула на Меланхольева, словно на нем была не серая кроличья шапка, а черная фуражка гестапо.
– Секрет, что ли? – фыркнул Меланхольев.
– Секрет! – пылая очами, сказала активистка. – Подходят, вычитывают фамилии, а потом по ним проходят. Понятно?
Меланхольев еще немного постоял и вдруг увидел, что к активистке подходят и записываются новенькие, только пришедшие.
– Будете двести двадцать девятым, – говорит подошедшему активистка.
У Меланхольева аж волосы под кроличьей шапкой шевельнулись: как так?! А он-то, он-то как же?! Подошел к активистке.
– Послушайте, я вот давно пришел, и стою, а не записался. Я после вон той чернобурки, мне сказали: живая очередь…
– Ничего не знаю, – сказала активистка. – Могу записать вас только двести тридцатым. Как ваша фамилия?
– Меланхольев, – сказал Меланхольев.
Активистка записала Меланхольева двести тридцатым и накрепко прижала к своей груди списки, отнять которые от нее можно было только вместе с жизнью.
– Что ж вы мне не сказали, что записываться надо, – хмуро спросил Меланхольев у облезлой чернобурки.
Он слишком хорошо знал, что такое очередь по спискам. Наверное, ни в одной государственной организации, ни в одном трудовом коллективе нет такой железной дисциплины и такого жесткого торжества справедливости, как в очереди по спискам. Это – намертво. Гиблое дело. И всё-таки Меланхольев сказал себе: «Пройду! Я – честно».
Чернобурка молчала. Она была в списках.
Тут подскочило серое пальто и нахально спросило у Меланхольева: