Свои и чужие
Шрифт:
— Я до Дениса Евменыча. Дело у меня.
— Ну так погоди, Ганна, я зараз вот, только помогу отнести ушат в хлев, — кивнул ей Зазыба.
Ганна вслед за хозяевами подошла к распахнутым воротам в хлев, спросила:
— Хватит ли вам нынешний год чем скотину кормить? — И глянула наверх, на чердак, где обычно у крестьян хранится сено на метельную пору, когда нет возможности подобраться к стогу.
— Да вряд ли, — ответила ей Марфа.
— Ну, у вас ещё ничего, — без всякой зависти промолвила Ганна, — а вот у меня… Не знаю, как корова перезимует.
— Не одной тебе,
Зазыба вышел к Ганне, вытирая соломой руки, и насмешливо спросил:
— И у кого же вы намерены побираться? Кругом, сдаётся, одни только побирухи и остались. Война-то как раз на косовицу пришлась.
— Да и косить в ту пору некому было, — подхватила Ганна.
— И это правда. Вокруг разоренье — ни табаку, ни
куренья, — пошутил Зазыба. — Ну что ты, Ганна, явилась? Чего тебе не сидится дома?
— Спросить хочу.
— Ну?
— Куда вы послали моего будущего косца?
— Почему ты думаешь, что я?
— Ну… а кому больше?
— А может, он сам надумал — уйти?
— Да ведь…
Зазыба заметил, как растерялась вдруг Ганна, пожалел её:
— Никуда он не денется. Погуляет да назад вернётся. Недаром же он — кузнец, обещал — сала, соли принесёт. Детей твоих кому-то кормить надо?
— Думаешь, он ради моих детей ушёл из дому?
— И ради детей. А ты по-другому думаешь?
Ганна поёжилась, часто заморгала. Зазыба заметил это, тихо сказал:
— Не очень по деревне звони, кто да куда его послал. Сам-то он сказал что-нибудь, когда уходил?
— А мне все равно тревожно стало, дай, думаю, спрошу у Евменыча…
— Тревожно — это хорошо, — улыбнулся Зазыба. — Не мне, ясное дело, вмешиваться в твои дела, сами сходились, сами и разбирайтесь между собой, однако есть старая притча на это: чтобы козёл не оборвал привязи, надо её кое-когда отпускать, длинней делать. Так что твоё счастье, ежели это и вправду счастье, зависит в первую голову от тебя. Я же со своей стороны могу твёрдо заверить — вернётся твой Андрей в Веремейки. Он мне обещал засов покрепче выковать на ворота, так тоже жду.
На незнакомый голос во дворе на крыльцо вышли сперва Масей с Острашабом, потом, следом за ними, возчик в помятой темно-зеленой шинели внакидку. Увидев подвыпившего немца, Ганна вдруг встрепенулась и тихо, еле слышно ойкнула, словно в ней что-то оборвалось. Но уже через мгновение женщина собралась с духом и словно отогнала от себя страх.
— Спасибо, Евменыч, и на этом, — сказала она звонко, чтобы услыхали все. — А теперь пойду, дети одни в доме остались.
Может, торопилась Ганна, боясь, что Масей станет удерживать её при гостях, пусть даже только из приличия, но тот как остановился у крыльца, так и уставился на неё. Тогда и Алесь Острашаб заметил Ганну. Но она уже шла к воротам, которые вели со двора в заулок, и никто её не задерживал.
— Ничего себе! — проводив её приветливым взглядом, одобрил Острашаб.
Но Масей не поддержал разговора. И не потому, что не захотел. Холодный и сырой воздух вызвал у него вдруг приступ сильного кашля. Содрогаясь всем телом, он скорчился и, на виду
Не дожидаясь, пока Масей выпрямится и хоть немного передохнет от своего надрывного кашля, Марфа одним коротким движением отёрла мокрые руки о захватанный передник, свисающий из-под её кожушка, кинулась чёрной птицей к сыну, обняла за плечи и повела в хату, приговаривая нараспев:
— А что ж это они наделали с тобой?…
От её стремительности, а больше всего, наверно, от её жалости Зазыбе вдруг сделалось тошно, он даже побелел, поняв, что ничем не помогает Марфе лечить хворого сына. Но что-то удержало его на месте, не иначе цыганистый Алесь Острашаб, которого не слишком тронуло это зрелище, и смирный немец, вообще мало что соображающий.
Марфа все не выходила из дома, несмотря на то что работы по хозяйству сегодня ещё хватало. Не дождавшись её во дворе, Зазыба заставил себя подняться на крыльцо, где по-прежнему прохлаждались Острашаб с немцем, и шагнул в дом.
Но зря Зазыба беспокоился — Масей сидел на самодельном кресле-качалке, потихоньку раскачивался и беседовал с матерью. Казалось, ничего с ним и не случилось.
— Ну как он тут? — тем не менее справился Зазыба.
— С маткой не пропадёт, — отрезала неприступная Марфа Давыдовна.
— Печку-то будем топить на ночь? — смущённо спросил Зазыба.
Сумерки надвигались на Веремейки хоть и не очень быстро, однако с той неодолимой последовательностью, которая не оставляет сомнений — скоро стемнеет. Правда, сомневаться не было и причин, пока в природе все чередовалось, как заведено, а главное — не сбивалось с шага. Если у людей происходит много чего, что нарушает порой не только привычные представления, но целиком перекраивает их существование, то в природе подобного не бывает. Она всякий раз повторяет себя, и в этом повторении человек всегда находит покой и защиту.
Пока по-настоящему не смерклось, Зазыба наносил дров в хату (и на утро — для печи, и на вечер — для голландки), потом принялся таскать воду из колодца. Её понадобилось сегодня немало: пришлось поить лошадей — ещё раз Шарейкову, потом и комендантову, которую на ночь тоже поставили под поветь. Ноконец он отёр руки о промокшую на боках стёганку, вошёл в хату и тихо, чтобы не особо слышали, улёгся на топчан. Тело его сегодня было тяжёлым, как после долгой дороги, хоть на самом деле не много он за целый день наработал.
В печке пылали берёзовые дрова, и с другой половины хаты, где расположились теперь Масей, Острашаб и немец, умеющий делаться незаметным, казалось, что его и нет в доме, доходил яркий отблеск пламени, который не перебивала и керосиновая лампа — её тоже зажгли сегодня ради гостей.
— История человечества, — внушал Масею ровным голосом Острашаб, — как раз и началась с жертвований, когда люди стали приносить на алтарь своим богам всякие дары, начиная от животных и кончая плодами. И не потому, что наши далёкие предки очень уж усердствовали перед богом. Нет, это пошло не от искренней веры или благодарности.