Свой среди своих
Шрифт:
И, наконец, третий, самый важный момент встречи — о нем Савинков позднее напомнит Дзержинскому в своем письменном послании:
“Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных…”
Это было прямое требование, ультиматум: нам нужно, чтобы вы не только признали свое поражение и отказались от борьбы, разоружились, нам надо, чтобы вы встали на нашу сторону, признали нашу правоту и публично заявили об этом всему миру. А это, естественно, будет призывом ко всем врагам нашей власти, которые стоят за вами, разоружиться и прийти с повинной — то есть нашей двойной победой.
За этим условием читается и другое: только тогда и вы можете рассчитывать на какой-нибудь шанс для себя…
Под
“25 августа. Бессонная ночь, потом заря, потом утро, потом уборная, потом надзиратель с чаем. Я лихорадочно ожидаю “Правду”. Обыкновенно ее приносят вместе с обедом…”
“Правду” не принесли.
— Сегодня ничего не передавали, — бурчит надзиратель на вопрошающий взгляд Любови Ефимовны.
“Они не хотят, чтобы я знала. Значит, ночью Бориса Викторовича…
Я не схожу с койки весь день. Ежеминутно приоткрывается “глазок”. Я слышу в коридоре шепот, шаги…
Вечером кто-то входит:
— Идите за мной.
Без мысли, как автомат, я иду вслед за кем-то.
Отворяется дверь, и предо мной стоит Борис Викторович…”
Итак, ее приводят в камеру Савинкова. Еще один дар лубянских богов — “тому, кто должен умереть, не отказывают ни в чем”… Они одни. Но не наедине — из “иуды”, дверного глазка, на них уставлен глаз надзирателя!
“В моих первых словах нет смысла:
— Вы живы?
— ?
— Вас не судили вчера?
— Нет. Только допрашивали.
— Я слышала два выстрела ночью, и утром мне не принесли “Правду”. Я подумала…
— Выстрелы были довольно далеко. Я их тоже слышал. Что же касается газеты, то она по понедельникам не выходит.
Мы одни, но я не смею говорить. Разоблачения парижской “Русской газеты” о приемах Чека еще свежи в моей памяти. А что, если автоматический аппарат будет записывать наш разговор?
— Басни, — говорит Борис Викторович.
Мы говорим о девяти днях, которые только что пережили, — об аресте, об Андрее Павловиче, обо всем:
— Вы знаете, я рад вас видеть, но…
— Но что?
— Пилляр мне обещал дать свидание с вами наедине перед расстрелом.
Радость видеть Бориса Викторовича исчезает. Я молчу.
— А Александр Аркадьевич?.. Ведь он ничего не знает… Когда вас судят?
— Позавчера Тарновский, [9] очень молодой человек с большими голубыми глазами, кстати сказать, прекрасно воспитанный, вручил мне обвинительное заключение.
9
Сосновский — В. Ш.
— И?
— Обвинительное заключение требует моей казни не один, а десять раз.
Молчание. Потом Борис Викторович говорит:
— Знаете ли вы что-нибудь о Сергее? У меня не хватило духу спросить про него Пилляра. Мне так же страшно было бы узнать, что он нас предал, как то, что он расстрелян.
— Это он написал письмо. И он на свободе.
Борис Викторович только что говорил о своей смерти, как будто речь шла о постороннем человеке. Но это известие о Сергее потрясает его.
— Я все предвидел. Я не предвидел одного — что организация, которая была моей последней надеждой, существовала только в воображении чекистов и что Сергей мог нас предать. [10]
Борис Викторович ходит по камере:
— Вы не понимаете… Когда восемнадцать лет назад я ждал, как сегодня, смерти, в царской тюрьме, я был спокоен. Я чувствовал, что вся Россия со мной. Если я мог бежать из Севастопольской крепости, то единственно потому, что простые люди, солдаты, мне помогли… Горский, бывший начальник Минской Чека, дал мне прочитать показания наших агентов в Белоруссии. Сожженные деревни, расстрелянные крестьяне, звезды, вырезанные на теле у коммунистов… Это превосходит все, что
10
Любовь Ефимовна говорит об освобождении полковника Сергея Павловского со слов Пилляра. На самом деле Павловского в это время уже не было в живых. По официальным данным, он был убит при попытке к бегству в июле 1924 года, но скорее всего просто “ликвидирован”, когда надобность в нем отпала. — В. Ш.
Борис Викторович не столько разговаривает со мной, сколько думает вслух.
— Еще в 1923 году я отдал себе отчет в поражении не только белых, но и зеленых. Это отразилось на “Коне Вороном”. Но Андрей Павлович и Фомичев приехали из Москвы. Они рассказывали о “новых” людях, которые ведут борьбу против коммунистов. Я знал, что монархисты побеждены, что кадеты побеждены, что социалисты-революционеры побеждены и что мы побеждены тоже. Но как я мог прекратить борьбу, зная, что в самой России, не за границей, а в России русские люди, демократы, продолжают бороться и что они надеются на меня, — на мою помощь и руководство?.. А в Минске мне в одну минуту стало ясно, что вся эта организация не что иное, как умная ложь, ловушка, расставленная чекистами для меня! “Новые” люди не борются против коммунистов. Они с ними. Даже Сергей…
Я спрашиваю:
— Нет никакой надежды?
Борис Викторович улыбается:
— Мне сорок пять лет. Какое имеет значение, десять лет больше или меньше?..
Он говорит о людях, встреченных нами, о чекистах.
— Они имеют вид честных и фанатически убежденных людей. И ведь каждый из них не раз рисковал своей жизнью… Пилляр… он из помещичьей семьи, и у него два брата убиты красными в начале террора. [11] Когда поляки взяли его в плен во время польской войны, он выстрелил себе в сердце и не умер только случайно… Пузицкий… он бывший офицер. В Октябре он встал на сторону коммунистов и сражался вместе с ними на баррикадах… Гудин… он сын врача и с шестнадцати лет в боях, — сначала в Москве, потом против Деникина и Врангеля… В таком же роде и остальные… Они плохо одеты, жалованье получают маленькое и работают по двенадцать часов в сутки. Вместо отдыха, в воскресенье, они уезжают в деревню для пропаганды. А эмиграция представляет их себе как злодеев, купающихся в золоте и крови, как уголовных преступников!..
11
Пилляр происходил из рода прибалтийских немецких баронов, настоящая его фамилия — Пилляр фон Пилау — В. Ш.
Начальники? Жизнь Дзержинского и Менжинского достаточно известна. Они старые революционеры и при царе были в каторге, в тюрьме, в ссылке. Я их видел вчера. Менжинского я знаю по Петрограду. Мы вместе учились в университете. Он умный человек. Что же касается Дзержинского, он сделал на меня впечатление большой силы…”
Поразительно, что Савинков успел уже столько узнать о чекистах! Откуда? Стало быть, встречались не раз и беседовали “по душам”… И они ему нравятся! Да и он им, судя по всему, чем-то импонирует. Чем? Бесстрашием? Умом? Размахом? Что их сближает? Не в том ли дело, что и он, и они, если задуматься, — при всех различиях — люди одной породы? И он, и они — революционеры, и он, и они — террористы, причем террористы талантливые, по призванию, и профессиональные, то есть умеющие и привыкшие убивать, жертвовать и своей, и чужой жизнью, относящиеся к человеку как к материалу — потребному для осуществления умозрительных идей. Хотя и сражались под разными флагами! Профессия подбирает людей — в ЧК — ОГПУ попадали, в основном, одержимые жаждой тайной власти и неразборчивые в средствах.