Свой среди воров
Шрифт:
– Сукин сын! – сказал я, осторожно приподнимая разбитую крышку.
Внутри изуродованного футляра на бархатной подушке, надушенной миррой, покоилась узкая стеклянная трубочка. Ее обвивала золотая филигрань; цветочный узор и затейливые символы почти скрывали стекло. Но мне не нужно было заглядывать в оконце, оставленное меж золотых узоров, ибо я и так знал, что там. Но все равно заглянул и увидел старое, поблекшее, грязноватое перо, с конца почти лысое.
Я знал его; точнее, я знал про него. Им пользовался император Теодуа при написании Второй Апологии в попытке
Я подавил желание трижды поклониться перу, затем еще трижды, а потом снова. Через мои руки прошло столько реликвий, что я был проклят чуть больше, чем навсегда, и не мог надеяться заслужить милость Ангелов таким благочестием.
– Сукин сын! – повторил я, разглядывая золоченую трубочку. – Зачем тебе понадобилась моя реликвия, Федим?
10
Я сидел на нижней ступеньке и пытался сообразить, что к чему. Тщетно.
Атель и Федим, Федим и Атель – была ли между ними прямая связь, или реликвия прошла через много рук, пока не очутилась у Дилера из кордона Десять Путей? И что она вообще там делала? Имперские реликвии ценились людьми богатыми и влиятельными – таких там не было, а уровень Федима был слишком низок.
Все это, похоже, было связано с книгой, которую искали Резуны и их хозяева. Они считали, что книга у Федима; она же нынче могла быть у Ларриоса, и мне вдруг тоже очень захотелось на нее взглянуть.
Я вытащил из кисета с ахрами бумажку и разгладил ее между пальцами. Там говорилось: «имперский», «реликвия» – но что еще? Если между Ателем и Федимом, реликвией и книгой существовала связь, то я влип серьезнее, чем думал, и встал на пути людей, с которыми не желал связываться даже Деган – из-за Клятвы.
Гадство. Надо добраться до Ларриоса и вытрясти из него ответы.
Я встал и осторожно пошел наверх. Ушибы и синяки напоминали о себе на каждом шагу. Левая рука висела плетью, и попасть в комнаты оказалось нелегко, но я справился и даже ничего не свернул. Я спрятал реликвию и веревку Тамаса под половицу и вернулся к дверям лавки Эппириса.
Аптекарь подсыпал что-то в ступку над горящей жаровней. Я распахнул дверь, он не взглянул. Я прикрыл глаза от лампы и вошел.
Глубокий вдох – пусть привыкнут. В нос ударили знакомые запахи, которые, как всегда, слегка отличались от тех, что запомнились с последнего раза. В вечерней аптеке пахло жареным с толикой специй на волнах дыма, масла и ламповой копоти. Ничто не варилось и не мокло, а потому не хватало обычной едучести или гнильцы.
Зрение начало привыкать, и я лучше разглядел Эппириса, сидевшего за одним из двух массивных столов, уставленных бутылками, ступками, чашками, весами и снадобьями. Полки на стенах ломились от товаров: кувшинов с маслами, коробочек с порошками, связок высушенных трав. Еще там порой попадался кувшин или запечатанный горшок с непонятной надписью, которую Эппирис упорно отказывался
Аптекарь взялся за пестик и принялся быстрыми, привычными движениями растирать что-то в ступке. Я подошел ближе, а он снял с полки коробочку, вынул сухую ветку и понюхал.
– Оборви цветы, – велел он, передавая мне хрупкий побег.
Я собрался подсесть к столу.
– Туда, – он указал на дальний конец комнаты. – И зажги это рядом.
Я взял фимиам, подошел к дальней жаровне и бросил туда крупицу пахучей смолы. По комнате растекся тяжелый аромат ладана, смешавшийся с запахом нечистот, но не сумевший его перебить.
Я сел и зажег от углей свечу. Левая рука помаленьку оживала, постреливая болью, и я вполне мог обрывать цветы. Лепестки у них были пурпурно-желтые, крошечные, в форме слезы. Краски высохли. Казалось, что я перебирал мушиные крылья.
– Как самочувствие? – спросил Эппирис после нескольких минут молчания.
– В основном синяки. Вроде ничего не сломал.
– А почему дерьмом несет?
– Долго рассказывать.
Эппирис что-то буркнул. Он встряхнул содержимое ступки, добавил две щепотки чего-то из плоской миски и залил кипятком.
Я поднял почти ощипанную веточку:
– Нужна?
Аптекарь покачал головой и показал на чашку.
– Должно завариться. Время еще есть. Чем ты занят?
Я слизнул пыльцу с пальцев – сладкая, с сильным вкусом, глотку чуть обожгло.
– Харлок?
– Да. Молодец. Но пробуют сначала носом, а не ртом, а прежде всего – глазами. Цветы бывают ядовиты.
– Я знаю, какая штука убьет меня даже в такой дозе.
– Конечно, не сомневаюсь.
Эппирис поднял дымившуюся посудину и опытным движением взболтал.
– Что случилось с тем человеком? – спросил он.
– С лестницы? Ему повезло меньше, чем мне.
– Чего он хотел?
– Я не пришел на встречу. Он огорчился.
– И пришел с тобой разбираться?
– Примерно так.
Эппирис поставил чашку и положил руки на стол.
– Ты говорил, что в дом никто войдет. Надежная охрана и все такое.
– Случился прокол, – сказал я. – Больше не повторится.
– Он вошел в дом, Дрот! – Эппирис повысил голос. – Поднялся по лестнице! – И он указал в сторону двери за стеной. – Моих близких отделяла от него одна дверь! Всего-то одна дверь!
– Он бы не тронул ни тебя, ни Козиму с девочками.
– Ах, он бы не тронул?
– Нет. Он был опытным… короче, специалист. Он пришел за мной, и только за мной.
– А если бы я вышел на лестницу, пока он там стоял? А, Дрот? Что, если бы Козима поднялась позвать тебя к чаю? Что, если бы кто-нибудь его ненароком застукал?
Я встал и отнес ему лепестки. Аккуратно ссыпал их, потом пристально посмотрел ему в глаза:
– Он был специалистом, Эппирис. Это значит, что вы бы его не увидели. Даже если бы встали за четыре часа до рассвета.
– Оставь этот покровительственный тон! – озлился Эппирис. – Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.
Он смел в ладонь лепестки и растер между пальцами. Потом ссыпал в чашку.