Своя судьба

Шагинян Мариэтта Сергеевна

Так прошел длинный день и наступил длинный вечер. Только когда больные разошлись по комнатам, а тело бедного Лапушкина незаметно перенесли в ледник, я смог отправиться домой. По дороге Карл Францевич уговорил меня зайти в профессорский домик, выпить чаю и отужинать. В столовой уже сидел Валерьян Николаевич, за блюдом горячего барашка, и торопливо обсасывал косточку. Он любил кости, как ребенок, и всегда брал их в руку, чтоб «высосать мозги».

— А, Сергей Иванович, барышня, ведь техничка-то разродилась! — крикнул он мне, как только я вошел в комнату. —

Еще один покойничек — мертвый младенец. И хорошо, что сама жива осталась.

Маро сидела на конце стола, потупившись. Она чуть-чуть побледнела при этих словах Зарубина и спросила насильственно спокойным голосом:

— А хорошенький ребенок?

— Очень — уши закорючкой, носик пятачком и на голове шишка, точно его лягнул кто в материнском чреве.

— Фу-ты, какие страсти, — недовольно отозвалась Варвара Ильинишна из-за своего самовара, — вы, Валерьян Николаевич, хоть бы за едой не фантазировали. Скажите лучше, не послать ли ей тонкого чего-нибудь? Я им намедни вина послала две бутылки, а завтра хочу корзиночку приготовить, да боюсь, не обидятся ли. Обидчивые они все какие-то.

— Гонор. Что ж, пошлите, я берусь уладить это без малейшей оскорбительности, — словно от себя.

— Вот спасибо, — радостно ответила профессорша.

Я наскоро поужинал, крепко пожал холодные пальчики Маро и бросился бегом к себе. Страшная, невыносимая усталость сковывала каждое мое движение. Я поминутно зевал, с риском вывихнуть себе челюсть, и слезы сбегали у меня от утомленья. Дома я в одну секунду разделся, кинулся на кровать, потянулся с блаженством и — заснул.

Глава двенадцатая

«НЕ ГЛЯДИ НА ГРЕХ»

Сумский батюшка, отец Леонид, выкурив неимоверное количество папирос и ни слова не вымолвив в ответ на наши красноречивые упрашивания, наутро велел подать свою рясу и объявил, что отпоет Лапушкина. И не только отпел! Едва шустрый дьякон, по фамилии Залихвастый, успел снять с него парадную рясу и подать ему всегдашнюю, подбитую пылью оливковую рясу, как балагурил сам батюшка в веселые минуты, — а уж отец Леонид поднял пухлую ручку и заговорил. Он говорил на «о» и время от времени останавливался, чтоб «набрать слюны»: от говоренья у него пересыхало во рту.

— Время, и болезни, и земная суета разрушают сосуд человеческий. И не токмо они, а различные стихийные силы, — так начал он своим громовым голосом, к концу фразы неизменно переходившим в шепоток. — Что же? Надлежит ли отводить десницу провидения и самому распоряжаться телесным своим жилищем?

— Не надлежит, отец протоиерей, не надлежит! — скороговоркой пробасил Залихвастый и тут же покраснел и переступил с ноги на ногу. Батюшка сердито покосился на него и продолжал:

— Однако не по букве разумей, но по духу. Сказано: аще око твое соблазняет тя, исткни его; добрее ти есть со единым оком внити в царствие божие, неже две оце имущу ввержену быти в геенну огненную. Не то же ли сказано о ноге и о руке? Но бывает соблазн, разошедшийся, наподобие ядовитой болячки, по всему телу. Как вырвать его тогда из тела,

не нарушив закона жизни? Смиренный раб божий, которого мы ныне хороним, грех на себя принял, чтоб от другого, страшнейшего, избавиться. Будучи соблазняем, тело свое отсек, чтоб не погрешить душою. Посему не нам надлежит судить сего страстотерпца, но разве поминать его в каждодневной молитве.

Батюшка кончил, пухленькой ручкой наложил на себя крестное знамение и двинулся в переднюю, куда уже просеменил Залихвастый, от излишнего усердия забежавший ему вперед. На больных речь произвела впечатление. Было замечено и втихомолку обсуждалось, что батюшка прежде всех подошел к Карлу Францевичу, а когда черед дошел до Ястребцова, в рассеянности или по нежеланию как-то отвернул лицо и, будто не замечая его, передал крест Залихвастому. Я решительно торжествовал от его речи и внимательней разглядывал этого маленького толстенького человечка с седенькими бровками и какими-то веселыми, скрытными морщинками по всему лицу.

Валерьян Николаевич догнал меня в дверях.

— Батя-то, батя каков! — шепнул я ему восторженно.

— Да-с, каков, а лучше б каши не заваривал, — ответил мой коллега с мрачным видом, — вы думаете, это так обойдется? Пойдут теперь истории, а с него еще, чего доброго, рясу сдерут.

Но я был в таком восхищении, что мог лишь улыбнуться в ответ.

Похоронили мы бедного Лапушкина честь честью. Устроили ему поминки, главным образом ради отца Леонида, любившего, чтоб все было по обычаю. Справлялись они на дому у профессора, а в большой санаторской столовой был восстановлен всегдашний порядок. Председательствовала сама профессорша; дьякон, которого называла она «оголтелым», усердствовал тут же у нее под рукой, роняя на пол ножи и вилки и заливая скатерть.

— Уж хоть бы этот оголтелый мне не помогал, — вздохнула бедная Варвара Ильинишна, когда усердие Залихвастого едва не опрокинуло весь стол.

Мы поели блинов, помолчали и собрались было расходиться, когда Карл Францевич, удержав нас жестом, встал из-за стола, прошел в кабинет и вынес оттуда уже знакомые мне листы лапушкинской тетради.

— У нас есть свободное время. Не хотите ли, отец Леонид, послушать? Тут целая повесть похороненного вами человека.

— Послушаем, — ответил батюшка, вынимая круглые серебряные очки с ваткой над переносицей уже не первой чистоты. — Послушаем. А ты, отец дьякон, выдь в другую комнату.

— И зачем же, отец Леонид? — обиженно забасил Залихвастый.

— Выдь, — сурово повторил священник.

— Яко оглашенного изгоняете, — с неудовольствием, но покорно ответил дьякон и вышел.

— Суетлив не в меру, — сказал отец Леонид, обращаясь к нам с маленькой морщинистой улыбочкой, — его поощрять нельзя, он этак через кран зальется. Покурить можно?

Дамы разрешили курить, и толстенькая фигурка священника немедленно заволоклась дымом. Карл Францевич передал тетрадь дочери, и Маро, севши в кресло у окошко стала читать. Голос ее, сперва равнодушный и монотонный, постепенно оживлялся.