Священная кровь

Айбек

— Не хвалите так, тетушка-сватья. А то зазнаюсь и стирать не захочу, — ответила со смехом Гульнар и уже серьезно добавила: — Найдется какой-нибудь бедняк и для дочери батрака. Был бы хороший да умный — и довольно.

У Нури не было желания ни говорить, ни шевелиться. После разговора с Юлчи она не находила покоя, то теряла всякую надежду и ей становилось все безразлично, то злилась и придумывала новые хитрости. Каждый раз, когда на память приходил Юлчи, сердце ее загоралось обидой и гневом. «Какой-то малай в доме моего отца — и не обращает на меня внимания! — возмущалась она. — Чем он гордится, почему привередничает? Ну, побоялся

тронуть меня в девичестве… А теперь чего ему бояться! Нет, тут что-то не то. Я все разузнаю, все раскрою!»

Нури лениво сошла с кровати. Упершись руками в бока и высоко задрав голову, она, точно невестка в гостях, стала медленно прохаживаться вдоль ряда черешен нарочно на виду у хлопотавшей по двору свекрови. Всем своим видом она говорила: «Стерпишь — терпи, а не стерпишь — широкая тебе улица! Мать меня не для работы родила. С кем ты меня сравниваешь? Гульнар — одно, а я — другое!»

Нури обошла широкий двор, сад, остановилась около Гульнар, снисходительно спросила:

— Уморилась?

— Нет. Я и побольше этого стирала.

— Вот приедет твой пачча [77] …

— А когда он приедет?

— Давно бы должен быть… Вот приедет он, я найму себе прислугу и работника.

— Особенно нужна вам прислуга, — согласилась Гульнар.

Нури стояла, держась за ветку черешни, и чуть приметно усмехалась.

— В работники Юлчибая хочу взять, — сказала она, пристально сверху вниз глядя на Гульнар. — Он испытанный человек. Что ты на это скажешь?

Гульнар на миг подняла голову, посмотрела на Нури и снова склонилась над корытом. Девушка ничего не сказала, но Нури и без слов поняла, что кроется за этим молчанием: Гульнар побледнела губы се вздрагивали.

77

Пачча — муж старшей сестры, зять.

— Что ж ты молчишь? — насмешливо спросила Нури. — Разве плохо будет, если Юлчибай перейдет к нам? Он мой родственник. Я буду хорошо платить ему. Тетка в кишлаке узнает — обрадуется. Обязательно заберу Юлчи. Да он и сам на крыльях прилетит.

— Хорошо… Порадуйте вашу тетушку. А мы — что ж… — дрожащими губами выговорила Гульнар и отошла с бельем к веревке.

Глядя ей вслед, Пури значительно кивнула головой и рассмеялась.

Вечером Гульнар возвращалась домой, низко опустив голову, погруженная в невеселые думы. Мир казался ей беспросветно темным. Она знала характер Нури: если та чего захочет, обязательно добьется. «Зачем ей понадобилось совать свой нос в мужские дела? — тревожно думала девушка. — Работника пусть ищет муж. И разве нет других, кроме Юлчи? А потом, с каких это пор Нури стала так заботиться о забытой кишлачной тетке и ее сыне? Нет, тут что-то неладно… Нури еще в девушках была ветреной. Бывало, такое скажет, что слушать стыдно…»

Девушка пришла домой совсем разбитая. Мать сообщила ей, что завтра утром они должны будут выехать в загородное поместье. Но Гульнар встретила эту новость безразлично.

Ярмат с семьей ежегодно переезжал в поместье месяца на два раньше хозяев, чтобы к их приезду привести в порядок сад, двор, хозяйство. Вместе с отцом и матерью там с утра до ночи работала и Гульнар.

Незадолго до часа вечерней молитвы пришел Ярмат. Он сказал, что завтра будет занят другими делами и приедет в поместье только

вечером, а женщин с утра повезет Юлчи. При этом известии дым печали, застилавший сердце Гульнар, начал рассеиваться. Она легла в постель, но, хоть и утомилась за день, не сомкнула глаз — все ждала рассвета.

II

Юлчи сидел на облучке фаэтона, хмуро поглядывал на низкие, мрачные ворота незнакомого двора, за которыми часа полтора-два назад скрылся Салим-байбача, и думал: «Что ему делать в этом глухом месте? Какая нужда была на ночь глядя выезжать из дому?..»

Со стороны ворот неожиданно послышался чей-то возглас:

— Юлчибай!

Юлчи поднял голову, расправил усталые, натруженные за день плечи, обернулся на зов: от ворот к нему подходил старший зять Мирзы-Каримбая — Танти-байбача:

— Что ты здесь делаешь, Юлчи?

— Привез Салима-ака, — стараясь скрыть раздражение, ответил Юлчи.

— Салима? А где же он?

— Уже часа два, как скрылся за этими воротами.

— Ага, понятно! — Танти, пьяно покачнувшись, обернулся к старику, сидевшему на табуретке в тени ворот. — Так-то, значит, вы преданы мне, а, Шамурад? Мой кошелек уже кажется вашему хозяину тощим.

Нашли на Асальхон покупателя с более толстой мошной, а мне другой товар — попроще — подсунули? Ладно, ладно!..

Старик вскочил с табуретки и засеменил к Танти со сложенными на груди руками.

Байбача продолжал, передразнивая:

— «Было ли хоть раз так, чтобы она не нашлась для вас, братец мой Мирисхак! Были бы деньги — они вам из арш-аалла доставят ее. За деньги я ключи от рая раздобуду и передам вам из рук в руки!..» А выходит, ключи-то другому в руки попали, а?..

Старик униженно кланялся, лопотал что-то в свое оправдание. Танти досадливо отмахивался:

— Знаем! Знаем теперь!..

Юлчи заметил этого человека еще с вечера, когда они подъехали к воротам. Старик тогда сидел на своей табуретке посредине тротуара и, так же вот униженно раскланиваясь, вскочил навстречу Салиму. Старику было лет под шестьдесят: белая борода всклокочена и спутана, словно мелкие корни вывороченного бурей карагача: на плечах — длинный, с рукавами камзол, видно шитый когда-то из хорошего, дорогого материала, но сейчас потертый и засаленный до блеска, на ногах — потрескавшиеся и облупившиеся от времени лаковые ичиги и рваные галоши.

Старик все продолжал оправдываться:

— Гюльандом — розоликая пери. Меда Асальхон вы отведали. Теперь другие пусть доедают воск, а вы наслаждайтесь ароматом розы. Разве мы не знаем вашего вкуса?..

— Ладно. Довольно. Мы еще поговорим, — грубо перебил старика байбача. — А пока идите и передайте вашему хозяину: пусть приготовит корзину с вином и пивом. Что мне надо — вас не учить.

Старик попятился и засеменил к воротам. Танти-байбача рассмеялся.

— Знаешь, кто это такой, Юлчи? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Это знаменитый Шамурадбай! Когда-то слава о нем гремела и в Ташкенте и в Фергане. Он был пиром [78] людей, предпочитавших заботам жизни ее радости. Царствовал в этом дворце наслаждений. А потом разорился и, как видишь, оказался у его порога.

78

Пир — наставник, духовный отец.