Священная кровь
Шрифт:
Каратай, наклонившись к Юлчи, зашептал:
— Война белого царя богатым принесла радость, а народ совсем нищим сделала. Возьми хоть таких, как я, — кузнецов, ремесленников. Дела наши — фиит! — Каратай как-то по-особенному присвистнул. — Все, братец, кое-как перебиваются, лишь бы с голоду не умереть. — Кузнец оглянулся и зашептал еще тише: — Говорят, под белым царем пол шатается. Слышно, русский народ против войны. Положение-то, оказывается, везде одинаковое. Война всюду с бедных последнюю шкуру содрала. — Каратай выпрямился и уже громко закончил: —
— Сама Гульнар, кроме меня, ни о ком и слышать не хочет, — похвалился Юлчи. — Но она — девушка, связана волей отца. А если бай возьмется за дело, конечно, все должно пройти гладко.
Каратай сунул в бочку с водой зашипевший кусок железа и снова обернулся к приятелю:
— По-моему, Мирза-Каримбай хоть и живоглот, а тебе поможет. Что он теряет? Сосватает дочку своего батрака за своего же родственника, который также честно служит ему, и сделает он это не за счет своего кармана… Это — одно. И второе: если Ярмат выдаст дочь на сторону, какая от этого польза баю? А если он женит на Гульнар тебя, ты будешь еще больше привязан к его дому. Ясно — баю это выгодно. Не так ли? — кузнец взглянул на Юлчи и усмехнулся.
— Это ты брось, — возразил Юлчи. — Не только год или месяц — мне и дня лишнего не хотелось бы у него жить. Покончим с делом, а там видно будет, где наша доля…
Каратай хитро подмигнул:
— Знаю. Понимаю. Надоело цепи таскать. Но сейчас ты пока погуще наобещай баю. Ты простой, откровенный человек, а он хитер и лукав. Вот и тебе надо быть похитрее. Если он по веточке ходит, ты сумей по листочку пройтись. Тогда и будешь в выигрыше!
Юлчи громко рассмеялся. Он протянул руку, похлопал друга по плечу и, полный самых радостных надежд, напевая вполголоса какую-то песенку, направился в байский двор.
Время было под вечер. Несколько подростков стравливали двух собак. Лай взъерошенных, озлобленных псов и крики мальчишек заполняли узкое пространство между дувалами.
Юлчи, ни на что не обращая внимания, продолжал широко шагать по кочковатой, подмерзшей улице.
— Эй, джигит!
Услышав знакомый голос, Юлчи поднял голову: навстречу ему шел Шакир-ата.
— Тебя только что разыскивал какой-то однокишлачник, — предупредил сапожник. — Виделся ты с ним? Я ему рассказал, как найти твой двор.
Еще ранней осенью, встретив одного земляка, Юлчи послал с ним для матери двадцать рублей денег и с тех пор никаких вестей из дома не получал. Он ускорил шаг.
Войдя в ворота, юноша увидел Мирзу-Каримбая, занятого омовением. Когда хозяин поднялся, Юлчи спросил у него о земляке. Бай вытер лицо затем молча, жестом руки пригласил его следовать за собой.
В михманхане Мирза-Каримбай, по своему обыкновению, уселся к сандалу. Некоторое время он молчал, потирая лоб ладонью. Видимо, затрудняясь, с чего начать, покусывал кончик бороды. Потом сказал:
— Тебе письмо есть. Но оно принесло нерадостные вести. — Бай отодвинул поднос, протянул Юлчи
— Что за известие? — взволнованно спросил Юлчи.
Мирза-Каримбай вздохнул:
— О, суетный, бренный мир!.. Ты лишился матери, племянник…
— А! — только и мог произнести побледневший Юлчи.
Мирза-Каримбай снова заговорил о необходимости покориться воле аллаха, о том, что смерть над каждым держит свой меч: напомнил, что умирают даже пророки и святые. Но Юлчи ничего не слышал. Могучий стан джигита согнулся под тяжестью горя. Мысли его были там, в родном кишлаке.
Добрая, нежная мать! Ради счастья и благополучия детей она трудилась, не зная и покоя, и отдыха. До последнего вздоха она, наверное, вспоминала его — Юлчи… Как счастливый, невозвратный сон проходили перед глазами Юлчи дни и годы, прожитые вместе с матерью. Вот последнее из воспоминаний…
Мать провожала его в город. Со слезами на глазах она благословила сына, но не остановилась у порога, а, накинув на голову легкий халат, вышла вслед за ним на тихую кишлачную улицу и проводила его до большой дороги. Ее сердце не хотело расставаться с сыном, рвалось вместе с ним, видно, чуяло недоброе.
Юлчи, наконец, тяжело вздохнул, поднял голову.
— Когда же?.. — спросил он, не в силах произнести слово «умерла».
— Уже неделя прошла. Ты теперь каждый день читай Коран в память о ней. Для души умершего нет ничего лучше.
Юлчи ничего не сказал. Крепко сжимая в руке письмо, он вышел во Двор. Сердце его разрывалось от горя. Он не сдержался и заплакал навзрыд, роняя крупные слезы.
Было серое зимнее утро. Густой туман давил грудь, стеснял дыхание. Гульнар с матерью завтракали, примостившись к сандалу. На облезлом подносе лежала похожая на глиняный колобок ячменная лепешка, горсть червивого сушеного урюка. Мелкие угли только на минуту согрели сандал и угасли.
Гульнар, закутавшись в старый ватный халат, нехотя откусывала лепешку, разливала чай из самодельного самовара, переделанного соседним медником из большого кумгана.
С улицы вошел Ярмат. Поеживаясь, он присел к сандалу, загрубевшими пальцами отер заиндевевшие мокрые усы, принялся за чай.
— Остыл, — недовольно проворчал он. — Если в зимнее время не попить горячего чаю…
Гульсум-биби напомнила о том, что в доме ни полена дров, ни горсти угля, не на чем лишний раз вскипятить самовар.
— Каждый год одно и то же. Летом готовишь горы топлива, а теплом зимою наслаждаются хозяева…
Ярмат оборвал жену:
— Не болтай зря! Если попрошу у хозяина, без топлива не останемся. Сохранил бы аллах от смерти!.. — Ярмат помолчал. — Вот проводили Юлчи… Вы, наверное, еще ничего не знаете…
— Куда проводили? Зачем? — вздрогнула Гульнар.
— Мать у него умерла, — пояснил Ярмат, мельком взглянув на дочь. — Вчера вечером письмо пришло. Только что проводил его в кишлак. Если быстро пойдет, поздно ночью будет дома.