Священный огонь
Шрифт:
Внутри здания царило эйфорическое оживление. По замыслу архитектора холл был превращен в зимний сад, и от созревших апельсинов и авокадо – они росли в разноцветных горшках – исходил пряный густой аромат. Деревья тянулись ввысь, казались совершенно живыми, и это само по себе создавало хорошее настроение. На ветках копошились небольшие стайки щебечущих птиц.
Вслед за своим провожатым Миа вошла в украшенный росписью лифт. Они поднялись на десятый этаж и очутились на площадке, мощенной крупной каменной плиткой. Яркое освещение сюрреалистически копировало калифорнийский северный солнечный свет. На площадке
На каменном выступе у квартиры Мартина рос куст с пахучими ягодами. Тяжелая дверь распахнулась от удара собачьей лапы.
– Миа Зиеманн здесь, – громко объявил пес.
Гостиная сверкала чистотой и странно походила на старомодный номер отеля: пальмы в кадках, бюро из красного дерева, высокие медные торшеры, столик из тика со столешницей из прозрачного стекла без единого пятнышка и закрытые сосуды с разными орехами. Две большие крысы с контрольными воротничками сидели на столе и ели из мисок лабораторную пищу.
– Я могу взять ваше пальто? – осведомился Платон.
Миа сняла свое цвета палой листвы габардиновое пальто и отдала его псу. После долгих размышлений она все же выбрала костюм, привычный для походов по магазинам: сшитые на заказ брюки и блузку с длинными рукавами. Неформальная одежда должна была как нельзя лучше подойти для этого визита.
Пес легко передвинул подставку для шляп и начал проделывать с ней какие-то сложные маневры.
Миа повесила сумку.
– А где Мартин?
Пес провел ее в спальню. Умирающий лежал в кровати на высоко взбитых подушках в узорчатой японской пижаме. Он то ли спал, то ли был без сознания, худое морщинистое лицо, редкие сухие волосы растрепались.
Увидев его, Миа невольно отвернулась и была готова бежать из спальни. Желание вылететь из комнаты, как на крыльях, вылететь из дома, покинуть город было столь же сильным и непосредственным, как и любой свойственный ей эмоциональный порыв.
Но Миа не двинулась с места. При столкновении с жестокой реальностью неотвратимо надвигающейся смерти все данные ей советы и ее подготовка к визиту ровным счетом ничего не значили. Она стояла и ждала, когда у нее пробудится память, какая угодно память, и она сможет пережить эмоциональную встряску. Наконец она пришла в себя, лицо умирающего как будто сфокусировалось.
Миа не видела Мартина больше пятидесяти лет. А их роман завершился более семидесяти лет назад. Но перед ней был именно Мартин Уоршоу. Или, вернее, все, что от него осталось.
Платон потерся о руку Уоршоу своим холодным носом. Уоршоу шевельнулся.
– Открой окна, – прошептал он.
Пес нажал кнопку на полу. Занавеси раздвинулись, открыв высокие окна, и в спальню ворвались струи влажного тихоокеанского воздуха.
– Я здесь, Мартин, – сказала Миа.
Он в изумлении заморгал:
– Ты рано пришла.
– Да. Я встретила твою собаку.
– Я вижу. – Изголовье его кровати поднялось, и он оказался в сидячей позе. – Платон, принеси, пожалуйста, стул для Миа.
Собака схватила ближайший стул за гнутую деревянную ножку и неловко протащила его по ковру, пыхтя и поскуливая от усилий.
– Спасибо, –
– Платон, – проговорил умирающий, – а сейчас, прошу тебя, успокойся. Оставь нас, не мешай. Ты можешь помолчать?
– Могу ли я помолчать? Конечно, Мартин. – Пес со смущенным видом улегся на полу. Его лохматая голова упала на ковер, и он съежился, словно во сне.
Квартира была в идеальном порядке – ни пылинки, ни единого пятнышка. Оглядевшись, Миа могла сказать, что Мартин уже давно не вставал с постели. Пылесосы стояли на месте, но персонал службы социальной помощи во время своих постоянных обходов продолжал следить за его здоровьем. Гроб не бросался в глаза, но, судя по доносившемуся тонкому присвисту и глухим шорохам, был хорошо оборудован.
– Миа, тебе нравятся собаки?
– У тебя очень красивый пес, – уклончиво ответила Миа.
Собака поднялась, отряхнулась и принялась бесцельно бродить по комнате.
– Платон прожил у меня сорок лет, – пояснил Мартин. – Он один из старейших псов в Калифорнии. И один из самых сильно измененных псов у частных владельцев. О нем даже писали в журналах о разведении пород. – Мартин устало улыбнулся. – В то время Платон был куда известнее меня.
– Я вижу, что он тебе очень дорог.
– Да. С ним проделывали те же процедуры, что и со мной. Чистку артерий, проверку работы почек, печени, легких. Я никогда не пользовался техникой для продления жизни, не испытав ее сперва на старом добром Платоне. – Мартин сложил над одеялом свои исхудавшие восковые руки. – Конечно, ветеринарные опыты легче и дешевле постчеловеческого продления жизни, но мне нужно было соучастие и, так сказать, партнерство. Человек не может быть один, когда на нем ставят столь смелые медицинские эксперименты.
Она знала, что он имел в виду. Это ощущали многие, едва ли не все. Животные становились первыми жертвами медицинских испытаний. Они как будто заслоняли своими телами хозяев на только что завоеванном наукой плацдарме.
– Он не выглядит на сорок лет. Ведь для собаки сорок лет – глубокая старость.
Мартин потянулся к стоявшей у изголовья массивной чаше. Он взболтал кончиками пальцев чутко отреагировавшую поверхность, а затем провел ими по волосам.
Она с волнением узнала этот жест: так он приглаживал волосы и семьдесят лет назад. Память оживала.
– Собаки на редкость восприимчивые животные. Они хорошо приспосабливаются даже в постсобачьем состоянии. А умение говорить лишь подчеркивает различия.
Миа наблюдала, как пес обнюхивал спальню. Освободившись от тяжкого бремени языковых познаний, он стал вести себя проще, непринужденнее и сделался похож на обычное млекопитающее.
– На первых порах его речь явно воспроизводилась механизмами, – продолжил Мартин и поправил подушку. Его восковое лицо оживилось, и на нем появились краски. Это произошло после того, как он прикоснулся к экрану, управляющему его кроватью и всей поддерживающей жизненные функции аппаратурой, провода которой входили в его тело под пижамой. – Обычные словесные упражнения для собачьего мозга. Все происходило очень медленно, но все хорошо придумано. Понадобилось десять лет, чтобы провода проникли в организм и срослись с ним. Но теперь речь – часть его существа. Иногда я слышу, как он разговаривает сам с собой.