Святая грешница
Шрифт:
Ты прижал меня к себе.
— Кристина, — услышала я твой голос, — успокойся. Я все тебе сейчас объясню, пойдем…
Мы отправились в кондитерскую на углу, куда я когда-то носила пончики, которые пекла твоя мама. Мы сели за столик, точнее, ты усадил меня за него. Я была не в состоянии выбрать место. Даже это решение казалось мне слишком трудным. Я видела перед собой твое лицо. Ты смотрел мне в глаза.
— Кристина, — сказал ты, — нам немного сложнее стало жить, но мы вместе и должны быть вместе. Ты же знаешь это не хуже моего…
Я кивнула, потому что не могла
— Она не захотела ехать в Краков. Я ей все рассказал, но она все равно хочет быть с нами… она очень тяжело больна.
Слезы наполнили мне глаза. Твои слова были приговором или, точнее, подтверждением его.
— Марыся будет спать в комнате с Михалом… Она страдает нервной болезнью. Врачи считают, что, может быть, семейная обстановка ее вылечит…
— А ты хочешь предложить ей пекло, — услышала я свой голос, словно прозвучавший с магнитофонной ленты. — Чем будет для нее мое присутствие?
— Она согласна.
— Как ты можешь требовать от нее такого решения! Это не по-человечески. Знаешь, как это называется? — Теперь это уже была я. В одну минуту из брошенной любовницы превратилась в женщину, способную понять другую женщину.
— Она в таком состоянии, что твое присутствие не может ей ни помочь, ни навредить. Она хочет быть рядом с сыном.
— Анджей! Ну что ты такое говоришь!
Минуту назад мне казалось, что ты не в своем уме. И все же произошло так, как ты сказал. Мы проговорили с тобой еще какое-то время, ты пытался убедить меня, чтобы я пошла посмотреть на нее и только после этого приняла решение.
Я поднималась по ступенькам с бьющимся сердцем. За дверью с табличкой «Портной Иосиф Круп» меня вновь ждала неизвестность… Она сидела на топчане и смотрела перед собой. Когда мы вошли, повернула голову в нашу сторону. Я увидела высушенное лицо, на котором выделялись только глаза и очень большой рот. Она усмехнулась. Я сразу узнала этот оскал — предвестник смерти. И снова почувствовала, как во мне все разрушается, болезненно подрагивая и покалывая.
— Ты Кристина, — сказала Марыся странным голосом, словно он существовал вне ее. Она протянула ко мне руки, и я взяла их с ощущением, что держу пару косточек. — Я рада, что ты у Анджея есть… это хорошо.
И вновь появилось ощущение нереальности. Раньше оно было связано с моим прошлым, теперь уже захватывало настоящее.
— Михал так хорошо выглядит, — продолжала Марыся, — так вырос…
— А где он? — спросила я.
Уже как-то раз (мы жили тогда в деревянном доме) я не могла в себе разобраться и искала у мальчика помощи. Теперь так же в ней нуждалась.
— Он в другой комнате, — ответила она, — кажется, он меня сторонится.
— Пойду к нему.
Я прошла по комнате, как на костылях, а когда увидела Михала, прочла на его лице те же самые чувства.
— Она будет с нами жить? — спросил он.
— Это твоя мама…
Я не знаю, мог ли кто-нибудь, кроме нас, понять эту ситуацию, а мы научились в ней жить. Две комнаты были достаточно большими, но мы загромоздили их мебелью, которая осталась неразграбленной. Марыся действительно спала
— Марыся, — просила я, — еще одну ложечку. Последнюю ложечку…
Большие глаза наполнялись слезами. И она держала содержимое ложки за щекой, как маленький ребенок.
— Ну проглоти, проглоти, — умоляла я.
Михал обходил мать стороной. Ему не нравилось, что она спит в его комнате, которая до этого была в его распоряжении.
Как-то я предложила ему пойти погулять. Мы направились в парк. Я пробовала объяснить мальчику, что его поведение по отношению к маме несправедливо и жестоко. Может быть, ее выздоровление зависит от того, как он будет к ней относиться.
— Но ведь мне только семь лет, — ответил он со слезами на глазах.
Михал хотел напомнить мне, что он сам еще ребенок и о нем нужно заботиться, ухаживать за ним. Неожиданно я почувствовала: эти претензии обращены ко мне. С момента появления матери в доме мальчик почувствовал, что я не занимаюсь им.
— Михал, — ласково сказала я. — Мы не должны говорить друг другу, что любим. Мы ведь знаем об этом…
— Я ей тоже не должен этого говорить, — выкрикнул он. — Потому что не люблю ее.
— А ты любишь свою ногу или руку?
— Нет, — удивленно ответил он.
— Видишь, а попробуй без них жить. Так же и с твоей мамой. Это твоя мама. Она тебя родила.
— Но ее не было… А ты была…
Однако же после нашего разговора что-то изменилось. Как-то я вернулась с работы домой запыхавшись — ждала трамвая, потом бегала за продуктами, переживая, что твоя жена слишком надолго осталась одна. Я застала ее в возбужденном нервном состоянии и подумала: чего-то она, видно, испугалась. Прижала ее к себе, гладила вздрагивающие плечи.
— Уже все хорошо, Марыся, все в порядке, — сочувственно повторяла я.
Она высвободилась, явно собираясь мне что-то сказать, но не могла. Наконец дрожащими руками вынула из-под подушки красочный рисунок: дом, забор, дерево и солнце с лучами.
— Это Михал нарисовал?
Она закивала, а потом показала на себя. И я все сразу поняла. Михал нарисовал рисунок специально для нее. Она тяжело переживала это эмоциональное потрясение. И ни в этот, ни на следующий день не могла ничего проглотить. Мы хотели везти ее в больницу, но ей вдруг стало лучше, а потом Марыся сама съела четверть тарелки отвара.