Святая и греховная машина любви

Мердок Айрис

— Ну что ж, думаю, повертеться немного в буржуйской среде Люке не повредит. А главное, ты начал наконец шевелить мозгами насчет другой школы. Интересно, что твой старшенький думает обо мне? Наверное, считает меня распоследней шлюхой.

— Ну, что ты, конечно, нет. Не волнуйся, все утрясется, должно утрястись. Нам же со всем этим жить — вот и давай жить как-нибудь… веселее.

— Веселее? — повторила Эмили.

— Ну пусть не веселее, но хотя бы добрее, спокойнее, не мучая без конца себя и друг друга. По-моему, вы с Люкой в результате всего этого ничего не теряете — только выигрываете.

— Это каким же образом, позволь узнать? Ну, если не считать того, что ты наконец сподобился заняться его школьными делами?

— Вы будете чаще меня видеть.

— Какое счастье.

— Эм, ты же всегда этого хотела — разве нет?

— Не уверена. — Эмили, уже сидя в кресле, разглядывала

Блейза так пристально, что ему стало не по себе. — Я не говорила, что хочу тебя чаще видеть. Я говорила, что хочу тебя.

— Ну вот, ты и получаешь меня — и можешь теперь чувствовать себя гораздо спокойнее, чем раньше.

— Ага. Потому что Харриет утвердила мой статус. Грандиозно!

— Не юродствуй, Эм.

— Теперь она будет следить за тем, чтобы ты вел себя гуманно и уделял мне достаточно внимания, да?

— Послушай, разве оттого, что Харриет обо всем узнала и все приняла, тебе стало хуже? Наоборот, твое положение упрочилось, это же очевидно. Все могло обернуться гораздо неприятнее.

— Это если бы Харриет заставила тебя выбирать?

— Да.

— Так она еще может передумать.

— Не может. Она существо нравственное, у нее есть твердые принципы.

— Ну, значит, я могу передумать. Я, как ты знаешь, существо не слишком нравственное, и принципы меня мало волнуют.

— Ты тоже не передумаешь.

— Ты хочешь сказать, что я вряд ли смогу себе это позволить — в моем-то положении. Теперь даже меньше, чем раньше. Ну что ж, пожалуй.

— Эмили, я совсем не то хотел…

— Ничего, неважно.

— Если ты думаешь…

— Я не думаю. В том-то и дело. Я, конечно, произношу какие-то слова, и со стороны мы с тобой, наверное, выглядим как два нормальных человека, сидим и спокойно беседуем — но внутри у меня пусто, понимаешь? Я не знаю, что думаю, я даже не знаю, что чувствую, и понятия не имею, смогу ли я все это вынести.

— Главное сейчас, чтобы смогла вынести Харриет… а она может вынести что угодно. Она — точка опоры для всех нас. Она предсказуема.

— А я нет, — сказала Эмили. — Но, как ты верно заметил, всем нам придется вынести, кому что суждено. Зато уж ты у нас счастливчик, дальше некуда. Наверное, чувствуешь себя этаким турецким султаном. Как-никак, обе женщины остались при тебе, и все-то тебе сошло с рук, и сам ты вышел сухим из воды.

— Ты права… прости меня… пожалуйста. И… Харриет ждет тебя на чай, ты обещаешь? Меня дома не будет…

— Ладно, обещаю.

— Только прошу тебя, Эм, не говори ей лишнего, хорошо? Я, конечно, буду рад, если вы подружитесь, но…

— Хорошо, не волнуйся. У меня вообще никогда не было друзей среди женщин.

— А как же Пинн?

— Пинн мне не подруга. Она, может, вообще не женщина. Она феномен. А теперь, прошу тебя, выметайся, я хочу побыть одна.

— Ну до завтра. И не будем больше ссориться, хорошо?

— Никогда?

— Никогда.

— Что-то эта ваша предсказуемость на меня тоску наводит. Ладно, великий турок, проваливай, катись к своей старшей жене.

— Эм, спасибо тебе, я так тебе благодарен, и… Эм, я очень, очень тебя люблю… Ты это знаешь.

— Все, выметайся.

* * *

После ухода Блейза Эмили Макхью еще долго сидела в кресле. Взгляд ее упирался в букет бледно-желтых роз, солнечный луч из окна медленно подползал к краю стола. Внутри у нее, как она и сказала Блейзу, было пусто. Она ощущала себя безликой, безвольной, пустой до гулкости. Даже ноющая зубная боль, не оставлявшая ее сегодня с самого утра, находилась как бы не внутри нее, а сонной мухой ползала по комнате. Чувство было такое, будто произошло какое-то великое бедствие — потоп или землетрясение, — однако Эмили, оказавшаяся в самом его центре, каким-то образом не пострадала. Как такое могло быть? Почему ее дом не обрушился, почему он остался цел? Немыслимо, непонятно. Она была по-прежнему жива — хотя в то же время и мертва. Быть может, она все-таки пала жертвой стихии и теперь превратилась в тень, в привидение? Они с Харриет встречались, обошлось без рыданий и взаимных проклятий. Более того, сегодня вечером она наносит Харриет ответный визит. Невообразимое не только случилось, но случилось тихо, спокойно, чуть ли не естественно. Да что же такое с ними со всеми, в своем ли они уме — Харриет, Блейз, она сама? Кто всем этим управляет — Харриет? Эмили еще никогда не чувствовала себя такой вялой и безвольной, как сейчас. Будто, не умея производить никаких самостоятельных действий, она могла лишь в оцепенении следить за тем, что происходит вокруг нее и в ней самой.

Например, она обнаружила, что испытывает искреннюю жалость к Блейзу, к его непомерному

облегчению и откровенному вранью, — это для нее было ново и непривычно. Она, несмотря ни на что, по-прежнему любила Блейза и остро сознавала, как они близки друг другу, но ни любовь, ни близость не проливала никакого света на будущее. Схлынет ли напряжение? Перестанут ли они изводить друг друга? Действительно ли мир вокруг них изменился, и если да, то к лучшему ли? Или наоборот, все стало только хуже и гаже? Она чувствовала себя как человек, который средь бела дня вертит в руках какую-то совершенно простую и обычную вещь, смотрит на нее и не может понять, красная эта вещь или зеленая. Она будто вдруг лишилась способности различать не то что цвета — вообще что бы то ни было. Конечно, ни о какой дружбе с Харриет речи быть не может, это даже Блейзу ясно, про дружбу он ввернул ради красного словца. Скорее всего, после этих первых встреч ничего уже не будет. Но сегодняшний визит в Худхаус был одинаково важен для обеих женщин; Эмили тоже ждала его с волнением, хотя при одной мысли о том, куда она поедет, ей становилось дурно. Если они собираются существовать «открыто», она просто должна увидеть своими глазами, где живет Блейз. В конце концов, все эти годы он ведь жил не с ней; и как бы это ни было больно и страшно, она должна наконец признаться самой себе в том, что где-то у него есть настоящий дом, и в нем настоящая жена и сын. При мысли о сыне Эмили обмирала от страха. С домом все-таки проще — во всяком случае, взглянув на него раз, она не умрет. Не умерла же она от встречи с женой. Увидеть дом, познакомиться с сыном, признать все это, признать наконец-то свое собственное бесправие, свой «статус», как она обозначила это сегодня в разговоре с Блейзом, но признать не на словах, а всем сердцем, безоговорочно и окончательно, — это ли самое ужасное, что ее ждет? Или есть еще что-то гораздо худшее, чего она, со своим новоявленным дальтонизмом, не в состоянии сейчас разглядеть, хотя это худшее маячит у нее перед самыми глазами?

То унизительное чувство вины, которое она испытывала при первой встрече с Харриет, то ли прошло само, то ли Харриет, каким-то загадочным образом, помогла Эмили от него избавиться. Выходит, что Харриет творит так называемое «добро»? — снова и снова спрашивала себя Эмили. И от того, что она делает, всем только лучше? И именно благодаря ей оказались невозможны все эти сцены, рыдания, взаимные оскорбления — весь страшный набор унижений, к которому, казалось, неотвратимо вело соперничество двух женщин? А сама она, Эмили — что за непонятные перемены происходят внутри нее? Теряет ли она навсегда что-то важное и бесценное для себя или все как шло, так и будет идти, разве что чуть лучше для Люки? Однако на блейзово, как она говорила, «вранье», на его безмерное и бессовестное облегчение, на тайное закостенелое двуличие она смотрела со снисходительностью истинной любви. Вообще, их с Блейзом любовь как будто возродилась и стала теперь какой-то совсем другой — невинной. Может быть, как раз в этой невинности и заключается самое главное, думала Эмили. Конечно, Блейз наплел ей немало глупостей про Харриет, не меньше — Эмили нисколько в этом не сомневалась, — чем Харриет про нее. Но даже сейчас она не могла поверить в то, что он спит со своей женой; конечно, Харриет оказалась не уродина и не старуха, какой он ее изображал, но слишком «не в его вкусе». Вряд ли ее пышные благовоспитанные формы могут подействовать на Блейза возбуждающе. В то же время Эмили свято верила (и держалась за эту свою веру с чисто крестьянским упорством), что ее собственные интимные отношения с возлюбленным прочны и уникальны, как никакие другие.

Отказаться от этой веры Эмили не могла хотя бы потому, что кроме этой веры в ее жизни мало что осталось. И она умудрялась держаться за нее даже тогда, когда Блейз охладел, и когда у них начались скандалы, и когда они перестали «делать все». Раньше ей казалось, что они с Блейзом были созданы друг для друга в момент сотворения мира. То, как «идеально» они подходили друг другу, виделось ей чудом, а сама их любовь — образцом истинной любви. Это ощущение «чуда», оказывается, никуда не ушло, а лишь притупилось на время, и теперь, когда, возрожденное, оно, в самом эпицентре стихийного бедствия, изливало на Эмили свой свет, она имела возможность в этом убедиться. Они с Блейзом обязаны быть вместе, как два зверя одной породы в Ноевом Ковчеге, — потому что кроме них двоих, таких зверей на земле больше нет. И, что бы там ни было — Худхаус, Харриет с Дейвидом, долгие дни и ночи, которые ей уже пришлось и еще придется провести в одиночестве, — Блейз принадлежал ей одной; только ей, никому другому.