Святая и греховная машина любви

Мердок Айрис

Вот уже четыре дня Монти сидел дома затворником. К нему никто не приходил, лишь изредка забегала на минутку Харриет, но и она почти не разговаривала, выглядела расстроенной. Телефон по-прежнему молчал. Вроде бы должен был появиться Эдгар, сообщить о результатах добровольно взятой им на себя миссии, но не появлялся. Монти это, как ни странно, задевало. Тщетно он выглядывал в окна, проверял, не припаркован ли где-нибудь на обочине солидный эдгаров «бентли». Хемингуэевский Старик явно обиделся на его идиотское прощальное замечание. Монти даже подумывал, не извиниться ли ему, но решил, что не стоит. Да и где искать Эдгара, чтобы извиняться? Чем он сейчас занимается? Коротает время в своем лондонском клубе? Или в Мокингеме — руководит разрушением уродливых теплиц, возведенных его садолюбивой матушкой? Монти даже разыскал в справочнике телефон Бэнкхерста, но пока не звонил. И все же — это была хоть какая-то зацепка.

Ведь можно, думал Монти, можно заставить себя взяться за эту работу. А оказавшись перед необходимостью вести себя как нормальный человек, он, совершенно не исключено, и поведет себя как нормальный человек. О том, чтобы писать, сейчас не могло быть и речи. Выжить бы как-нибудь — вот о чем надо было думать. Впору кричать, звать на помощь; одна беда — звать некого.

Конечно, оставались в жизни какие-то вечные истины, которые могли помочь и спасти: честность, самодисциплина, суровая простота, — но даже эти истины казались ему, в его отшельничестве, ненастоящими, будто высосанными из пальца. Как и прежде, он упорно пытался медитировать, но раз от раза попытки становились все более формальными и пустыми; это пугало. Тайные пространства, дарившие ему прежде покой, тишину и пустоту, странно съеживались и принимали самые немыслимые формы. Он пытался прибегать к стандартным приемам — считал вдохи и выдохи, например, — но простые цифры вдруг вырастали внутри него до неимоверных размеров, обретая невразумительный и загадочный смысл. Хотелось лечь на пол и зарыдать, но источник слез, видимо, иссяк навеки. Не удивительно, что Монти так ждал приезда Эдгара. Он был бы рад сейчас кому угодно, любому человеческому обществу. Но такого человека, которого он по-настоящему желал бы видеть, ради встречи с которым сам готов был шевельнуть хоть пальцем, — такого не было.

Он завернулся в белое меховое покрывало, стянутое с большого кресла, и уже собрался выпить снотворное и идти спать, когда в прихожей раздался звонок. Тут же кто-то забарабанил молоточком по входной двери. Судя по всему, человек за дверью был в отчаянии или чем-то сильно напуган. Монти поспешил в прихожую и, включая на ходу свет, распахнул дверь. Харриет (это была она), не останавливаясь, прошла мимо него в освещенный кабинет. На голове у нее была кашемировая шаль, повязанная как платок. Монти достаточно было мельком взглянуть на ее лицо, чтобы понять, что случилось. Возможно даже, что все эти четыре страшных дня он ждал, когда это случится.

В кабинете она, не говоря ни слова, вручила ему письмо и тихо села. Монти, стоя под лампой, начал читать:

«Милая Харриет!

Я должен тебе кое-что сообщить и прошу тебя принять это с тем великолепным мужеством и пониманием, которое мы все находили в тебе до сих пор. Я собираюсь переехать к Эмили и жить с ней. Эдгар был прав: пора выбирать. Я не могу жить с вами обеими. С другой стороны, теперь, когда все вскрылось, я, как выяснилось, уже не могу требовать от Эмили, чтобы она по-прежнему довольствовалась жалкими крохами. Она и без того достаточно настрадалась. Я просто обязан теперь предоставить ей и Люке настоящий дом — и быть с ними в этом доме всегда или почти всегда. Боже, если бы можно было разорваться на две части — но увы! Худхаус, во всяком случае, есть и будет, с ним ничего не случится, и я, конечно же, буду приходить, навещать вас с Дейвидом. Я уверен, что ты справишься с домом и без моей помощи — и целиком полагаюсь на тебя. Ты сделаешь это ради Дейвида, а также потому, что ты, в некотором смысле, святая. Милая, умоляю тебя, прими все как есть и помоги мне наладить нашу жизнь по-новому. Когда первое потрясение пройдет, ты увидишь, что в этом нет ничего невозможного. Или — или: или менять свою жизнь, или втягиваться глубже в хаос и насилие. Ты ведь и сама не выберешь второе? Для себя я уже все решил и уверен, что поступаю правильно. Мой долг теперь — быть с Эмили, которая терпеливо страдала все те годы, что ты была счастлива. Только не думай, милая, что счастья больше не будет, ведь я никуда не делся и не денусь. Просто в этой новой жизни нам как бы придется заново узнавать и заново учиться любить друг друга. Я знаю, что ты постараешься мне помочь, и благодарю тебя за это всем сердцем. Мы с Эмили будем жить в Фулеме, переезжаем уже сегодня (сообщаю это на всякий случай, чтобы ты не пыталась искать нас в Патни). Думаю, будет лучше, если какое-то время мы с тобой не будем встречаться. Нам обоим нужно время, чтобы в полной мере оценить все произошедшее. Сейчас я пишу тебе эти слова, такие ужасные в своей необратимости, и чувствую себя безмерно несчастным. Помнишь, в тот день, когда я во всем тебе признался, ты сказала: „Я люблю тебя, Я хочу тебе помочь. Как же иначе?“ О, если бы ты смогла произнести те же слова теперь, когда я взвалил на тебя эту

новую, еще более тяжкую ношу! По-прежнему ты и только ты можешь спасти нас всех. Ты должна это сделать, непременно сделаешь. Мой выбор совершенно обдуманный. Я сознаю, как все это ужасно, сознаю, что совершаю преступление. Но я так или иначе оказываюсь преступником, и моя задача сейчас — выбрать меньшее из зол. Постарайся понять справедливость моего выбора и простить. Нам обоим, мне и тебе, надо учиться быть сильнее, чтобы суметь все это пережить. Поверь, милая, для меня это так же мучительно, как для тебя. Больше писать сейчас не могу. Прости меня и оставайся хранительницей всего самого лучшего, что было в нашей жизни. Ты — святая.

С любовью Б.

P. S. Еще одна вещь — надеюсь, ты отнесешься к ней с пониманием. Совершенно естественно, что Эмили хочет наладить наконец свои отношения с Люкой — тем более что время безотцовщины для него прошло. Мы собираемся перевести его в новую школу (не в ту, о которой мы с тобой говорили, в другую). Нужно, чтобы он как можно скорее приспособился ко всем переменам, почувствовал, где его дом. Так что, пожалуйста, не тревожь его и не пытайся больше с ним встречаться. Ты должна признать, это делается ради его же благополучия. Письма можно присылать по известному тебе адресу в Патни, оттуда их перешлют нам.

Милая, прости… мне жаль, что так вышло…»

Монти медленно и внимательно дочитал блейзовы излияния до конца и поднял глаза. В первую же секунду, как только Харриет вошла, он понял, что она на грани истерики, а сейчас разглядел следы слез. И все-таки она не производила впечатления женщины, обезумевшей от горя.

— Ну, что ты обо всем этом думаешь? — спросила Харриет.

Она задала ему этот вопрос совершенно спокойным тоном, и Монти вдруг ощутил, что между ними существует некое подобие близости; от этого ему сразу стало гораздо легче. Пожалуй, в качестве успокоительного горести Харриет действовали на него гораздо эффективнее, чем мировые катаклизмы из телевизионных новостей.

— Он все это серьезно? — осторожно спросил Монти.

— Разумеется, серьезно.

— Я хочу сказать, он не прибежит через день-другой обратно к тебе? Мол, прости, это была ошибка? Я что-то сомневаюсь, что он долго без тебя протянет.

— Не прибежит, ему сейчас некогда. У них опять любовь. И ему надо вешать занавески в новой квартире.

Монти изумленно смотрел в ее строгое, сдержанное лицо — и не узнавал его. Интересно, сколько еще сюрпризов намерена преподнести ему эта замечательная женщина? Перед ним стояла как будто не сама Харриет, а ее дальняя родственница: черты те же, но выражение лица совсем другое, незнакомое.

— Он сейчас рад-радехонек, — сказала Харриет. — Все, отделался наконец. Скинул с себя тяжкое бремя. Теперь полная свобода.

— Но он же говорил, что уже не любит ее.

— Врал. Или ошибался. А может, она просто заставила его выбирать. В общем, неважно — главное, что в конце концов это случилось. Он выбрал.

Глядя на эту новую Харриет, осунувшуюся и прекрасную, Монти поймал себя на том, что уже не пытается искать в ее горе утешение для себя. Переменив тон, он спросил:

— Так что ты собираешься делать?

— Не знаю пока, — сказала Харриет.

— В Патни не поедешь? Возможно, они еще там.

— Я думала об этом, — сказала Харриет. — Письмо пришло примерно час назад, и мне как-то сразу подумалось: взять бы сейчас такси, поехать туда и устроить им… ну, что-нибудь устроить. А потом я решила — зачем? Все стало как-то… безразлично.

Да, это видно, подумал Монти. Знала бы ты, как это безразличие тебе идет.

— Ну, это ненадолго, — сказал он. — Ты просто еще не совсем понимаешь, что произошло. Потом поймешь. Когда начнется отдача.

— Да, вероятно. Но я уже могу думать. И уже успела кое-что для себя решить.

— И что ты решила?

— Это письмо, — сказала Харриет, — просто мерзость. Оно написано злым, безнравственным человеком.

— В этой безнравственности нет ничего нового, — сказал Монти. — Он, может, и сам бы хотел из нее выпутаться, да никак. А насчет того, что надо быть справедливым, — согласись, в его рассуждениях есть здравое зерно.

— Возможно. Но все-таки от безнравственности люди меняются. И я тоже… Монти, ты не нальешь мне немного виски?

Монти сходил за бутылкой и двумя стаканами, налил Харриет и себе. От первого глотка она чуть содрогнулась, но взяла себя в руки.

— И как же меняешься ты? — спросил Монти.

— Я не собираюсь «справляться», как он выразился, с Худхаусом, — сказала Харриет. — Он думает, что он как бы вышел на минутку, а мы с Дейвидом должны сидеть дома и покорно ждать, когда ему вздумается почтить нас своим посещением? Этому не бывать. Я ни минуты не буду больше смотреть за этим домом. Бойлер я уже отключила. Все, с Худхаусом покончено.