Святая и греховная машина любви
Шрифт:
Эдгар пригласил Дейвида не только в Мокингем. Он также предложил ему съездить вместе с ним в Британскую школу в Афинах. При желании, сказал Эдгар, можно будет поучаствовать в раскопках в Пелопоннесе, там археологи уже откопали великолепный торс Федима и прекрасную чашу, расписанную самим Дурисом. Но ничто не помогало: смерть матери оказалась для Дейвида слишком страшным ударом, он ежечасно чувствовал, что не может, не сможет его пережить. По сравнению со смертью даже бесстыдно поспешная женитьба его отца, даже эта женщина, которая вселилась в Худхаус и тут же принялась все в нем менять и уродовать, — все
— Не плачь, — сказал Эдгар. — Возьми себя в руки. Попробуй «мозельвейн» и скажи мне, что ты о нем думаешь.
— Какая разница. По мне, все вина одинаковы.
— Нет, не все, Дейвид. Вот, отпей немного и сосредоточься. Когда приедешь в Мокингем, я научу тебя пить вино. Знаешь, какой у меня там погреб!.. Тебе понравится в Мокингеме, вот увидишь. А спальня у тебя будет в башне.
— Это из тех башен, что понастроили в девятнадцатом веке?
— Да. Слава богу, у моей матери не хватило наличности, чтобы ее снести. Прадед мой, видишь ли, был большим поклонником Фридриха Второго. Башня восьмиугольная, и окна на все восемь сторон — так что вся равнина будет перед тобой как на ладони. Зимой там, конечно, настоящий холодильник. Но зимой мы тебя поселим в западном крыле.
— «Мы»?
— Ну да, мы с Монти.
— А западное крыло, наверное, времен Регентства?
— Еще раньше, времен королевы Анны. Там, конечно, не так романтично, как в елизаветинской части дома, — зато удобнее.
— И вы правда будете помогать мне с греческим?
— Конечно. Ты ведь скоро уже будешь учиться в Оксфорде, а оттуда до Мокингема рукой подать — сможешь приезжать каждые каникулы. И на выходные тоже, с друзьями. Будете вместе читать великих греков. В общем, считай Мокингем своим домом.
— Очень кстати, — сказал Дейвид. — Другого у меня все равно нет.
— Не говори так. Ты нужен им.
— Может, хватит мне повторять, как я им нужен?
— Это правда.
— Нет. Им вполне хватает друг друга. А я для них — часть… ее.
— Ну, ну, спокойно.
— Они ее отсекли, вырвали с корнем, будто хотят во второй раз ее убить, сделать так, будто ее вообще никогда не было. И, значит, меня тоже. Им бы только поскорее забыть прошлое — и все, тогда они будут счастливы. Они и так уже счастливы. Посмотрели бы вы на них, когда к дому подъезжает фургон с какой-нибудь новой жуткой мебелью, а они встречают его в дверях. Хохочут, радуются как дети, потом начинают обниматься-лобызаться — прямо на глазах у грузчиков. А ее вещи они сжигают, даже меня не спросили. Они, как Гитлер, уничтожают все подряд…
— Спокойно, Дейвид, спокойно. Они не могут сейчас быть счастливы. Твой отец не может быть счастлив. Подумай сам. Ты ему очень нужен.
— Я — ему? Зачем? Он заходит ко мне иногда, потому что совесть гложет, но мы даже не разговариваем. Нам с ним не о чем говорить, кроме нее, а он уже вычеркнул ее из памяти.
— Нет, не вычеркнул, просто он очень печалится и поэтому не может говорить. Ты должен ему помочь.
— О себе он печалится.
— Да, конечно, но и об Эмили тоже. Ей ведь в жизни пришлось несладко. И если теперь твой отец хочет окружить ее заботой — что
— Надо ему — пусть окружает, только меня пусть оставит в покое. Я не собираюсь его на это благословлять. Не могу.
— Ну, что-то ты можешь. Можешь, например, быть чуточку добрее к своему отцу.
— Это будет чистое лицемерие.
— Так стань лицемером. Притвориться хорошим — это ведь тоже маленькая победа. Возможно, даже и не маленькая.
— Вам кажется, ему важно, что я о нем думаю? Да ничего подобного. Ему все равно, и это так… ужасно.
— Нет, нет, Дейвид, все не так! Ты для них очень важен — может быть, важнее всего на свете. Без тебя они не смогут… просто погибнут.
— Ну и пусть себе гибнут.
— Материнское смиренномудрие перешло теперь к тебе, дай же ему взрасти в твоей душе.
— Не понимаю, о чем вы. Я их ненавижу.
— Не надо, мальчик мой, — ради себя же самого. Ты должен все это пережить. Я не говорю, забыть, — нет. Но ты должен почувствовать себя полноценным, здоровым человеком. Ненависть тут только помешает. Нужно просто… помиловать их… от всего сердца. Они нуждаются в твоем милосердии.
— У меня такое чувство, будто я занял место своей матери. Будто я — это она. Я все, что от нее осталось. Всем остальным плевать. Ну, кроме дяди Эйдриана, возможно, — но он ведь никто.
— Вот тут ты не прав. Он не никто, и к нему ты тоже должен быть добрее. Ты написал ему, как я просил?
— Нет. Они просто преступники и хотят, чтобы все им сошло с рук.
— Дейвид, ты обещаешь написать дяде Эйдриану?
— Да. Хотят, чтобы я кивнул им, чтобы они могли спокойно продолжать свои делишки.
— Значит, ты должен кивнуть. Не суди их, а лучше кивни. Ты должен обрести покой в душе. Ты пытался молиться? Sause b'earnaise? [36]
36
Беарнский соус? (фр.)
— Пытался… Конечно, молиться по-настоящему я уже не могу… Когда я был маленьким, она учила меня… Господи, зачем это, не надо ничего вспоминать…
— Молитва или не молитва — неважно, каким словом ты это назовешь. Но продолжай пытаться. И не бойся так Христа. Иисус Христос — это просто местное название Бога.
— Вам разве не кажется, что в нем слишком много неискренности?
— Нет. Я и сам не верю церковным догмам, но мой Христос принадлежит мне и я не дам церкви отнять его у меня.
— А с Монти вы эти вещи обсуждали?
— Да, но… с ним трудно об этом говорить, ему подавай все — или ничего. И, наверное, для него это правильно.
— Разве не вы только что объясняли мне, что он сама скромность?
— Да, но все равно он склонен все возводить в абсолют.
— А что, нельзя этого делать?
— Я не знаю. Знаю, что не надо суетиться и не надо слишком тревожиться — ни о чем. Все человеческое преходяще… Передай-ка мне твой бокал. В религии каждый живет по большей части в собственном мирке, маленьком и весьма примитивном. Дальше начала почти никто не продвигается — как в философии. Так что, если хочется тебе крикнуть: «Господи, помоги!» — кричи. А как покричишь немного, прислушайся. Авось тебе и помогут.