Святая Русь (Книга 3, часть 7)
Шрифт:
– Ты поди!
– вновь попросил он тихо.
– Отдохни! А я сосну. Девку со мной оставь.
Назавтра князю чуть полегчало, и Евдокия думала уже, что опасности нет. Дмитрий даже поиграл с детьми, ворчливо дал несколько наказов дворскому, долго слушал вернувшегося из Орды Федора Кошку, молчал, словно обмысливая что, хмурил чело и вдруг, вопреки говоренному, каким-то не своим, беззащитным голосом вымолвил:
– А ты постарел, Федор! Ишь, сединою тя поволочило!
– Сын растет!
– возразил несколько сбитый с толку боярин.
– Толмачит по-ордынски и по-гречески, понимает и фряжскую речь. Будет тебе добрым слугою
– Не мне, Василию!
– тихо поправил его князь, отводя глаза.
Вечером Дмитрию опять стало хуже. Заснувшая было Евдокия примчалась на заполошный голос жонок, растолкала смятенную прислугу, властно потребовала полотенец и холодной воды. Глаза у князя были мутны и все чело как опрыскано дождем - в крупном поту. Евдокия обтерла супругу ланиты и грудь водой с уксусом, погодя сменила князю рубаху (прежняя была вся хоть выжми и запах дурной). Возились всю ночь. Перед зарею Дмитрий задремал было, но вдруг открыл глаза, глянул смятенно:
– Дуняшка! Внутрях у меня опало все, внутрях... Сердце... Не воздохнуть! Помози...
– Пожди, фрязина-лекаря созову!
– начала было Евдокия, но князь досадливо пошевелил бессильной рукой:
– Попа!
Когда принимал причастие, едва удержал во рту, но справился, сумел проглотить и даже выпил запивку. Священник, причастив и помазав князя, собрал святые дары. Дмитрий лежал недвижимо, тяжко дыша. Приоткрыв глаза, одним движением век отпустил соборовавших его старцев.
У порога изложни теснились бояре, прибежали старшие сыновья. Евдокия разогнала всех, впустила только Василия с Юрием. Дмитрий смотрел мутно, не узнавая. Потом взгляд его прояснел несколько. Плохо повинующимися устами вымолвил:
– Колготы, колготы... Не корот... не которуйте, сынове!
Он помолчал еще. В лице умирающего наступало какое-то новое просветление. Взгляд яснел и яснел. Он вымолвил громче, почти твердым голосом:
– Се аз отхожу к Господу Богу своему!
Евдокия, не отдохнувшая после родовых мук и прежней суеты и теперь едва державшаяся на ногах, без сил опустилась на скамеечку у самого ложа. Не выпуская руки Дмитрия, старшему сыну, глядя на него снизу вверх, кивнула:
– Созови всех!
Избранные бояре, младшие сыновья и дочери, стараясь соблюдать тишину, теснясь, стали проходить в горницу, обступая княжеское ложе. Горница наполнялась. Дмитрий лежал просветленный, глядя куда-то в ничто, поверх лиц и голов. Потом заговорил. Кратко и тихо велел детям не выходить из материнской воли, а Евдокии - блюсти детей.
– А вы, дети, родительницу свою чтите и страх держите в сердце своем!
– Он опять помолчал. Слова давались ему с трудом, но говорил умирающий ясно, почти по-книжному.
– Мир и любовь имайте друг ко другу... Аз же предаю вас Господу Богу моему и матери вашей. Не погубите раздорами Русь! Бояр любите, воздавайте коемуждо по чести его... А вы, бояре...
– Он вглядывался в серьезные, ждущие, насупленные лица.
– Пред вами родился еси, с вами возрос, вами побеждал во бранях!
– Среди бояр послышалось шевеление, суета. Вошел припоздавший Боброк. Протиснувшись в первые ряды, встретил неотмирный голубой взор своего князя.
– Вы же нарекостеся у меня не бояре, но князи земли моей!
– говорил Дмитрий, словно уже отрекаясь от державства.
– И вас, и ваших детей не обидел никоторого, не отверг и не остудил... В радости и скорби, в ратной беде и в
– Он глазами указал на Василия.
– Да будет едина земля, едина власть!
Голос князя слабел, затих. Бояре молча, теснясь, начали покидать покой, но прежде каждый подходил к князю проститься. Иные целовали руку умирающему. Боброка Дмитрий взглядом привлек к себе и, когда тот наклонился по знаку князя поцеловать умирающего в губы, прошептал:
– И меня прости!
Последними вышли дети, сдерживая рыдания, облобызав отца, чуть улыбавшегося, когда чистое дыхание детей, их влажные ротики касались его губ.
Евдокия с обострившимся лицом - ей было очень худо, и она чуяла, как мокредь сочится по одежде, - осталась наедине с супругом. Он спал, дремал ли. Вновь открывши глаза, промолвил тихо:
– Поди приляг!
Евдокия послушалась, потому что уже не могла иначе. У княжеского ложа остались няньки и постельный холоп. В окнах синело, гасло, меркла весенняя прозрачная вечерница. В исходе второго часа ночи князь встрепенулся опять, начал биться, что-то неразборчиво бормоча. Раскосмаченная Евдокия вбежала в покой, приникла к нему, слушая хрипы и стоны в его большом, бессильно раскинутом теле. Он все выгибался, не хватало воздуху. "Откройте окно!" властно потребовала она. Вышибли забухшую оконницу. В горницу пахнуло влажною свежестью ночи. Князь дернулся еще раз, глубоко вздохнул и затих. Руки и лицо его начали медленно холодеть...
Сергий Радонежский, почуявший в своем далеке, что с князем худо, и вышедший в путь прошлым вечером, не застал Дмитрия в живых всего за три-четыре часа. Впрочем, подходя к Москве, по какому-то разом навалившемуся и уже привычному для окружающих наитию он понял, что опоздал, и все одно продолжал идти споро и ходко, поелику понимал, что надобен будет князю Дмитрию и после смерти.
В теремах, когда он подошел к красному крыльцу, творилась растерянная суета. Стражники и сенные боярыни, портомойницы и дети боярские сновали по переходам, сталкиваясь и разбегаясь, словно мураши в потревоженном муравейнике. Еще никто не успел навести порядок, властно приказать, указав каждому его место и дело. Сергий прошел сквозь эту безлепицу, никем не спрошенный и даже почти не замеченный. Редкие, сталкиваясь нос к носу с преподобным, ахали и падали на колени.
Наверху, в теремах, слышался высокий женский голос, с тяжелыми всхлипами выговаривавший старинные слова. То Евдокия, ослепнувшая от слез, причитала над телом супруга, уже положенного в домовину. Причитала по-древнему, находя такие же древние, рвущие душу слова:
Ааа-ох! Ладо ты мой, ладо возлюбленный!
Заступа ты моя да оборонушка!
Радетель своим да малым детушкам!
Ааа-ох! Почто смежил свои ты оченьки ясныи!
Почто запечатал уста свои сахарныи!
Како успе, драгый ты мой, ненаглядныи!
Како мене едину оставих, вдовою-горюшицею!
Ааа-ох! Почто аз переже тебя не умрех, ладо ты мой!
Камо зайде свете очию моею!
Где отходиши, сокровище живота моего!
Почто не промолвиши ко мне словечика прощального!
Ааа-ох! Цвете мой прекрасный! Почто рано увядаеши!
Винограде мой многоплодный!
Почто уже не подашь плода чреву моему?
И не принесеши сладости душе моей?
Ааа-ох! Все-то цветики во саде да повенули,
Все-то пташицы да пригорюнились,