Святая Русь. Книга 1
Шрифт:
— Да… Он добр к боярам, ко всем…
— Кроме Ивана Васильича Вельяминова? — уточнил Леонтий.
— Не ведаю! Ничего не ведаю, Леонтий! — Алексий потряс головою, и вновь все сущее поплыло перед ним. Он засуетился, задергал перстами, справляясь с подступившею слабостью, глубоко задышал и, наконец утвердясь в кресле (кружение медленно замирало, возвращая сущее на свои места), вопросил:
— Как ты полагаешь, Леонтий, ежели я пошлю Ивану Вельяминову грамоту и попытаюсь уговорить Дмитрия отложить гнев, он придет?
Леонтий нахмурил чело еще более.
— Того не ведаю! — возразил. — Но сих слов я и сам ждал от тебя, владыко!
— Давай
Нет, попросту: «Сыне мой!» Ведь он страдает? Он должен страдать, потерявши родину! Быть может: «Страдающий сыне мой! Отец твой духовный, Алексий, пишет тебе…» Нет, лучше: «Зовет тебя покаяти и отложить гнев…» Нет, не гнев, обиду…
Алексий то замолкал, то начинал быстро диктовать, и тогда Леонтий едва успевал исписывать вощаницы. Над посланием трудились более часу.
Сокращали… (Алексий ни в себе, ни в других не любил многоглаголания.) Наконец, измученный, словно после трудной работы, он отвалился в кресле, полузакрывши глаза, выслушал написанное.
— Кажется, так! Пошли ему… Нет, лучше сперва я сам поговорю с князем! — И снова тень боли мелькнула в его глазах: князь ныне мог и не послушать своего престарелого владыку… — Нет, напиши, пошли, пусть пришлет покаянную
грамоту note 2 ! Тогда мне легче станет баяти с Дмитрием! — произнес он. Вступающий в силу нравный князь тревожил Алексия все больше и больше.
Note2
Грамота эта так никогда и не была получена Вельяминовым. Монашек, что вез послание, был схвачен в степи и погиб. Грамота, пройдя через многие руки, попала к генуэзскому консулу в Кафе, а от него к тому самому Некомату-бреху, который подбивал Ивана Вельяминова на борьбу с великим князем. Некомат, подумав, решил грамоту сжечь, а Ивану не говорить ничего. Трудно сказать, как повернулась бы судьба Ивана Васильича Вельяминова, получи он послание владыки Алексия вовремя.
Оба надолго смолкли, Леонтий складывал вощаницы, коротко взглядывая на владыку.
— Скажи, отче! — вопросил он негромко. — Что содеял бы ты, ежели Дмитрий от некоей хворости, черной смерти или иной зазнобы какой занемог и погиб?
Медленно оживали, становясь, как прежде, прозрачно-глубокими, старые глаза на высохшем пергаменном лице — так в пучине морской проглядывает порою донная гибельная глубина, — и словно бы вновь наливался силою выпуклый лоб, а безвольные доднесь персты хищно врастали в резное дерево подлокотий.
— Я остался бы жить, — тихо и властно произнес Алексий. — Я остался бы жить, дабы воспитать княжича Василия до мужеска возраста, яко великого князя владимирского! Дело Москвы, дело Руси не должно погибнуть ни от какой случайной причины!
И вот таким именно хотел узрети владыку Леонтий. Вот таким! И узрел.
И почуял волну горячей любви и нежности к этому великому старцу, вновь, как и прежде, одолевшему духом своим немощную и бренную плоть.
— Спасибо тебе, Леонтий! Но ты ведь не с этим приходил ко мне, сыне?
— тихо вопросил Алексий, глядя задумчиво и устало на верного сподвижника своего.
— Да, отче! Помнишь Никиту Федорова? — Алексий молча кивнул головою.
— У сына егового и вдовы сябер отобрал погорелое место на
Приехали хлопотать. Можем ли мы помочь им?
— Напиши грамоту. Я приложу свою печать! — не задумываясь отмолвил Алексий. — Дьяка… Вызову к себе. Чаю, слово мое пока еще не исшаяло на Москве!
И когда уже, сложив вощаницы, Леонтий намерил уходить, Алексий произнес тихо:
— Послушай, Леонтий! В самом деле, как это хорошо! Родовое место! На пожаре, на пустой, выгоревшей земле! И по двудесяти летов никто не вправе занять его! Никто! По закону! По «Правде русской»! Дабы объявился хозяин, владелец месту сему! Дабы не погасла свеча, не истаяла жизнь! И это вот родовое право на землю и жизнь на земле обязаны мы защищать от насилия и татьбы… Даже от самой великокняжеской власти! — прибавил он, неожиданно сам для себя.
Леонтий вздрогнул. Вгляделся в сухое пергаменное лицо, в уже вновь далекий, нездешний взор. Вот как? И от самого князя? Родовое право каждого смерда на землю свою!
— Как это хорошо! — вновь прошептал владыка.
Леонтий вышел, тихо притворивши дверь. Подумал о скором прибытии патриарших клириков (о чем так и не посмел сказать днесь Алексию). И ему еще предстоит вынести это! — тихо ужаснул про себя.
Он, Леонтий, на все был готов ради наставника своего, даже на смерть, но, увы, токмо единого надобного — здоровья и лишних лет жизни — не мог он передать владыке!
Глава 20
К радости Никитиной вдовы Леонтий сдержал свое обещание. В ближайшие дни (Москва готовилась к походу, и Иван с матерью сидели невылазно в городе) Алексий побеседовал с дьяком, и на Неглинную, к упрямому соседу, были посланы приставы, после чего, ворча, как собака, которую отогнали от кости, тот уступил. Мать с сыном отмеряли по снегу границы своего старого двора, сосед пыхтел и супился, пытаясь оторвать хоть кусок, хоть ту землю, что, захватив, занял сараем, и Наталья готова была уступить, но тут Иван, вздымая подбородок и недобро шевеля желвами скул, вмешался, отстранив мать рукой.
— Вота што! Разбирай сам тотчас, не то я с ратными раскидаю, целой доски у тя тут не останет, внял?!
И сосед, укрощенный до зела, вновь уступил, сперва ворча: «Наехали тут!» а там и посвистывая, принялся отдирать настылую кровлю.
— Кто наехал-то?! — звонко и страшно спросил Иван берясь за рукоять отцовской сабли — был в оружии. И сосед, глянув скоса, совсем замолк, резвее принялся вынимать из пазов наледенелые тесины кровли.
— Весной будем ставить двор! — так же громко, настырно возгласил Иван, озирая отбитую у врага землю. Он стоял на снегу молодым голенастым петухом, расставив ноги, и был столь же страшен, сколь и смешон. И Наталья взглядывала то на него, то на сябра, который, щурясь, тоже взглядывал на молодца, что-то прикидывая про себя и кивая своим мыслям.
— Магарыч бы с тебя, хозяйка! — высказал наконец, и Наталья, не улыбаясь, кивнула в ответ:
— Поставлю!
— Магарыч ему… — проворчал Иван, впрочем, и сам поняв, что дело пошло на мировую.
— Из Острового мужиков надо созвать! — хозяйственно говорила Наталья, когда они с сыном, порешив дела и отпустив пристава, садились в сани. — Вот воротишь из похода, тогда… — И голос чуть дрогнул. Но Иван, словно не заметив материной заботы, возразил, все еще ворчливо:
— Тогды поздно станет! Лес надоть возить теперь! Ворочусь, чтоб и лес был навожен, и тын стоял! Земля пообмякнет к той поры!