Святая Русь
Шрифт:
– Вси умрут! Минет век, и ни единого из ныне живущих уже не узритце на земли! (А сам разве не мнил, не считал во глубинах души своей, что Алексий бессмертен? Да, не считал! Не мнил, а все же… И себя не мнил вне и врозь от Алексия, а потому… Потому и мысль о восприемнике не приходила в ум! Быть может, Филофей Коккин и прав? Нет, все одно не прав! И эти проверяльщики, и тайности… Гнусно! Нечистыми орудьями неможно сотворить чистое!) – Ну и что, коли наедут… – насупясь и упрямо вздымая чело, говорил Никитин отрок. – Князь Митрий о
– Зло порождает зло! – возражал Леонтий, уже любуясь молодцем (юношеское сойдет, на ратях станет строже. Не потерял бы в годы мужества веры в правду, то – сущее зло). – Я тоже думал, давно, в Новом Городи…
Стригольническая ересь… Высокоумье! Представь: человек и Бог! Ежели самому придумывать волю Божию, то можно докатиться и до сущего зла! Зри – в католиках: во славу Божию сожигают людей! Монахи продают за мзду искупление грехов – мыслимо ли то? Господь или дьявол нашептал им такое?
– Что ж надобно?! – супясь, но не уступая, вопрошал отрок.
– Надобно, как игумен Сергий, работати Господу и служить ближнему своему. И поверь, Иване, труднее всего не драться на брани, но любить своего ближнего! Пото и сказано Господом: «Много званых, да мало избранных».
И почти не удивился Леонтий – знал, к тому шел разговор, – когда спросил, меняясь в лице, краснея лихорадочно пятнами и утупив очи в столешницу, парень:
– Отче! Это правда, что отец сам надумал убить Алексея Хвоста? Грешат на покойного Василья Вельяминова!
– Правда. Отец сам мне о том поведал. Пото Василий Васильич и на брак с твоей матерью согласил, пото и ты появилси на свет!
Парень, глянув, потупил чело и зарозовел.
– И иное реку, – продолжал Леонтий безжалостно. – Судил батьку твово сам владыка. И не оправил, но от казни свободил. И принял в дом церковный.
От казни! Но не от суда Божия!
– Дак… батя по то и погиб? – со стеснением выговорил Ванята (и видно было, что новая эта мысль безмерно тяжела ему). – Пото и жизни лишился, во искупление, значит?
– Не ведаю! – просто отверг Леонтий. – Волю Божию не дано ведати смертным! Мы не знаем замыслов Всевышнего. Но не на добро направленная воля – не благословенна.
– А злые живут! – воскликнул парень, не желая уступить Леонтию в том, самом важном для него, что жизнь и судьбу возможно сотворять своими руками и что ежели не так, то не прав и Господь:
– Долго живут! И ниче им не деитце!
Леонтий улыбнулся. (И каждый рассвет каждой жизни начинается именно с этого, с веры, что ты, ты сам, а не Вышний, ведаешь Господнюю волю!) Улыбнувшись, покачал головой. Молча поставил на стол квас, хлеб и сушеную рыбу. Присовокупил, после того, как парень опружил чару монастырского, на травах настоянного квасу:
– Долгота жизни, успехи, зажиток, добро – что все это перед сроком небытия! По то и дана грешным долгота жизни сей, что та,
– Ну хорошо, – хмуро полууступил отрок, – батька убит и тем искупил грех, а Вельяминов? – (И, сказавши, тут же помыслил об Иване Васильиче, что сидел, изобиженный, в Орде.) Леонтий лишь глянул. (Незрелый ум всегда мнит справедливость в единообразии. Меж тем нету двух схожих во всем людинов, разнится грех, должно быть разному и наказанию за грехи!) – Мню, Господь еще не весь свой гнев обрушил на род Вельяминовых… – Сказал и замолк, и подумал уже про себя: «Мню, не за един сей грех казнит Вельяминовых Господь, хоть и не ведаю, за что иное. Но – за нечто важнейшее и горчайшее сего».
– А ежели весь народ согрешает? – уже не спорил, но спрашивал Иван.
– Содом и Гоморру уничтожил Господь! И не един язык среди языков земных свел на себя гнев и огнь Господень! Согрешая, и весь народ погубит себя! Заметь, своими руками погубит! Сам истощит свое бытие, в погоне за зажитком уничтожит окрест сущее, брат встанет на брата, сын на отца, и погинут вси! Так было, так будет!
– Но ведь все люди жадают лучшего? – неуверенно вопросил Ванята.
Леонтий, отрицая, помотал головой:
– Люди хотят жить по обычаю своему! И за то бьются на ратях, и за то держат у себя воев и власть имущих, дабы оборонить сущее. И вот когда захотят отбросить свое и возжелают иного, тогда и наступит конец. Нам до сего еще, слава Господу, далеко! Ты ешь! Где пристал-то?
– А на Подоле! – неохотно, с набитым ртом, отозвался Иван.
– В поход-то идешь?
Ванята, давясь, сильно кивнул головой.
– Вперед дуром не суйся, а и не робей! Гляди, яко старшие воины деют!
Тебе отцова дорога назначена, а он был – воин!
Леонтий вздохнул, вновь вспомня, как в этой же самой келье, лежа на полу, на соломенном ложе, говорил Никита в последнюю встречу ихнюю: «Воин я». И вот теперь сидит его сын. И уходит в поход, быть может, тоже на смерть и не мыслит о сем! («А я мыслил? В яме сидя, с Алексием, и то – мыслил ли о гибели своей?!») Молодость была перед ним, воскресшая молодость, пусть чужая – и все же чем-то родная ему. И потому Леонтий, и обремененный делами, все не решался выгнать парня, велеть уйти. Тот сам догадал наконец. Встал, приложился к благословляющей руке.
– Ступай! – напутствовал его старый и строгий друг отца. – А о деле вашем я поговорю с дьяком! Матери от меня поклон! – договорил он уже с порога.
Ванята спускался с крыльца, словно выходя из другой жизни. Удивил, увидя своего коня, удивил вдругорядь, узревши, что и свет дневной еще не померк, и отнюдь не многие часы, как мнилось, протекли с тех пор, как восходил он по этим ступеням, значительно более заносчивый и уверенный в себе, чем теперь. И легкая зависть была, хорошая зависть юности к уже состоявшейся и очень значительной жизни.