Святая Русь

Балашов Дмитрий Михайлович

Еще подскажешь ненароком Ягайле, на свою же голову. Сейчас-то мы с ним равны, оба в плену. Или я один? Или он один? Ляхи свое дело знают, ишь нагнано оружного люду, рукою не шевельнешь! Теперь и до рубежа не домчать!

Одно спасение – немцы! Но чего Орден потребует от него нынче, ежели? А, придется давать все, что ни попросят! Обидно! Но и для них он необходим.

Кому еще, кроме него, поверит Литва? Скиргайле? Верному оруженосцу своего брата? Андрею? Ой ли! Но почему, почему все-таки он, а не я? Да, Ягайло всех устраивает! Самое удивительное, что Ягайло устраивает и его, Витовта… Ягайле везет, именно везет! Иначе чем объяснить? В Литве его не любят. С московским князем он в ссоре после сражения на Дону и в окончательной ссоре, отказавшись от брака с дочерью Дмитрия. Поляки его непременно съедят. Орден едва терпит Ягайлу и ныне тоже не захотел примириться с ним. Полководец он никакой, без Скиргайлы

ему и полков не собрать… И все же он всех, решительно всех устраивает! Устраивает и Орден, и поляков, и Рим, и даже московитов своею военной бездарностью! С Ольгердом Москве приходило много трудней! Ну, а ежели Ягайло не сумеет заделать Ядвиге сына и… умрет? Захотят ли тогда паны выбрать королем меня? Чтобы не потерять Литву? А ежели Ягайло усидит (тогда, конечно, труднее), то надобно сперва выпихнуть его из Литвы! Мамаша, Ульяния, умнее своего сына, пошла на то, чтобы Ягайло стал католиком! Вот те и крепость в ихнем хваленом православии! Нет, уж лучше всего головы не терять, а веру… Меня крестили уже дважды, и… клянусь Перкунасом, это не помешало мне остаться в живых! А ежели теперь? Нет, а ежели теперь? Ежели у него уже сговорено с ляхами! Крещусь, вот те свет, крещусь! Пускай тогда схватят! Позору будет на весь свет! Сразу ведь не убьют, а там… И рыцари вступятся… Должны! Им без меня в Жемайтии и делать нечего! С Федей Луцким и с Иваном Белзским я уже поговорил. Они-то поняли, что Червонную Русь подарят ляхам, ежели венгры уступят… А венгры уступят! У Елизаветы нынче мужа-воина нет! А неаполитанец этот… Ну и… Пусть поймут, что держаться надобно за меня! Только за меня! И шляхтичей надобно уговорить… Дурак Скиргайло этого ни в жисть не поймет! Спытка, Спытка Мельштынского в первую голову…

Нет, братец дорогой! Не все еще потеряно нами! Потеряно далеко не все! Лишь бы Ядвига оказалась… Да нет, бают – красавица! Знаем мы этих красавиц… Истинные красавицы – на Руси! Однако и у красавиц бывают капризы! Что с этим австрийским принцем? Шепчут, доселе в Кракове сидит?

Вот будет встреча, ежели досидит до нас! Да нет… Не допустят ясновельможные Панове такового сраму! Не заделал бы только этот Вильгельм Ядвиге ребенка на прощанье! Которого, конечно, признают Ягайловым отпрыском, Ягеллончиком. Ну и побесится братец тогда! Бить станет свою благоверную! А не бросишь! Королева как-никак, и вся Польша при ней!

Хотелось бы мне тогда поглядеть на их приветную любовь… Надо Анну надоумить, проследила бы! Бабы, они промеж собою быстро сговорят… Сперва про варенье, потом про платья, а там, глядишь…»

Витовт оглядывал, раздувая ноздри, толпу, штандарты, знамена, вывешенные из окон, невзирая на зимнюю пору, ковры… От приветствий закладывало уши.

А кричат-то, кричат! Господи! И немцев невпроворот! Хорош польский город! Кроме шляхты и нет никого! Назвал Казимир всякого сброду, жидов да тевтонов, и не выгонишь их теперь! Орден, и тут Орден! Нет, не завидую я тебе, Ягайло! (Завидую все же! Завидую, хоть и злюсь!). Но я сильнее своего отца, я могу все! Я от всего отрекусь и всего добьюсь и не буду, как родитель-батюшка, упрямо держаться за каких-нибудь вайделотов, вишайтосов, сигенотов и их главного жреца, Криве-Кривейто! Не буду тупо охранять Жемайтию, ежели в руки мне попадет половина Руси! Я и в Рим поеду, коли нужда припрет! К папе на поклон! И туфлю ему поцелую, пусть у него от моего поцелуя нога отсохнет! А ты, Ягайло, ты только тень! И не вечно будет Ульяна добывать ненаглядному сыну свободные престолы! И я еще переиграю тебя!

Так думал Кейстутов сын, с веселою яростью горяча коня и то и дело посовываясь наперед своего двоюродного брата, с которым связывала его нерасторжимая цепь зависти и вожделения… И – слаб человек! Не в силах освободиться от мелкого тщеславия, когда кто-нибудь из горожан, перепутав, указывал пальцем на него, а не на Ягайлу, крича: «Вот король!»

И это затем будет преследовать Витовта всю жизнь. Во что бы то ни стало, любыми путями, но стать королем! И достиг, почти достиг ведь! Перед самою смертью. И умер, не дождав уже посланной ему из Рима короны.

Воистину иногда подумаешь о строгости Господнего промысла, над всеми нами сущего и далеко не всегда дозволяющего торжествовать похотению земных страстей.

Долгою расписною змеей процессия наконец начала втягиваться в ворота Вавеля. Князья и паны спрыгивают с седел, передавая поводья конюшим. Шум, суета, ржанье коней. Заминка: вести ли сразу в собор? Но Ягайло еще не крещен! (О том, что он был крещен когда-то по православному обряду, постарались забыть да так и не вспоминали никогда.) От веселого возбуждения, тесноты, конского дыхания и горящих факелов здесь, за стенами замка, становится тепло. Но вот двери, и герольды, и застывшая было от ожидания стража в начищенном железе, и серебряные звуки труб,

и суета, кому-то надо оправиться, – слуги принимают на руки меховые плащи и опашни господ, – и каменные ступени лестницы. Знатного жениха ведут сам Владислав Опольчик, «Надерспан», Януш и Земовит Мазовецкий, Ягайло восходит по ступеням, литовские князья следом, и так, толпой, вваливаются в приемный зал. От них веет морозом и конским духом, крепким запахом мужских разогретых тел. Плиты пола покрыты ковром. Над головою сходятся ребристые перекрестья сводов. Мерцают свечи, как в храме, и впереди, на троне, в окружении разряженных, замерших в недвижности дам и девиц, – она. Чуть вздрагивают золотые стебельки самоцветов на короне, осенившей ее голову.

Струится шелк, сбегая по ступеням трона, и, вырастая из облегающей стан туники, положив тонкие ладони рук, подкрашенных и украшенных драгоценностями, на подлокотники, вся словно вырезанная из слоновой кости, со строгим бархатом ресниц, с побледневшими, даже под краскою, губами, – она, королева Ядвига, царственно принимающая своего литовского жениха.

Ягайло растерян. Он отступает, неловко кланяется. В глазах и в лице у него – удивление и восторг. Он молчит (и к счастью для себя!), за него говорят другие. Ядвиге еще предстоит научиться понимать его русскую речь и как-то отвечать ему наполовину по-польски. В глазах ее, в полуприкрытых сенью ресниц глазах (и это наконец замечает кусающий губы Витовт, который доселе чувствовал одно лишь жгучее жжение зависти к брату: Ягайле опять повезло!), в самой глубине зрачков, таится ужас, ужас и отчаянье. А царственно выпяченные губы, а заносчиво выпрямленный стан, а слегка вздернутый подбородок и эта нарочитая недвижность рук – это все пустое!

Вон как вздрагивают чуткие лалы на золотых веточках ее короны! Ничего не понимает и не поймет никогда Ягайло! Ничего!

Слова с той и другой стороны. Слова. Музыка речей, музыка труб во дворе замка, звон серебряных колокольчиков на платьях дам, словно дрожащий хрустальный дворец воздушных фей, в который влезли грубые подземные жители. «Она уже твоя! Не пропусти мгновенья! О, как неумел, как ничего не понимает брат! Мне бы она через неделю начала целовать руки!» – думает Витовт, лаская взглядом польскую королеву. И она наконец замечает его, чуть удивленно вздрагивает бровью, чуть кивает ему… Хорошо! Большего и не нужно теперь! И опять слова, и низкие поклоны, и они уходят. Опять гурьбой, как пришли. Теперь еда, хлопоты, веселая суета размещения, развьючивают лошадей, достают объемистые сундуки и укладки из саней и возов (уже прибывает обоз). Все для завтрашнего дня, для пира, с королевою во главе стола, для торжеств предсвадебных и потому лихорадочно веселых.

Назавтра день начался с поднесения подарков. К королеве отправились Витовт, Свидригайло и Борис-Бутав.

Перед Ядвигою доставали из ларцов серебряные и золотые кубки, ожерелья, скань и зернь, драгоценные индийские камни и восточную бирюзу. К персидским шелкам и к византийскому аксамиту и она не смогла остаться равнодушной, что Витовт с удовлетворением тотчас отметил себе. Отлично зная немецкий и неплохо польский, он скоро овладел разговором, и вот уже Ядвига начала подымать взор и заглядывать ему в глаза, сперва удивленно, потом со вниманием и даже просительно. А перед концом аудиенции вдруг, трепеща ресницами, попросила Витовта задержаться на несколько минут.

Сказано было царственно, по-королевски, и по-королевски, легким мановением руки, отстранила она придворных дам, двинувшихся было за нею. И вот они одни под невысокими сводами в простых, тесанных из камня гранях. В стрельчатое окно сквозь зелено-желтые витражи струится неживой зимний свет. Ядвига оборачивает к нему лицо, полное такой муки и скорби, что Витовт забывает на миг о всех своих тайных умыслах.

– Ты… – она говорит ему «ты», но это не знак близости, до которой допускают иногда сильные мира сего, это знак отречения от всего, что осталось там, где трон и прислуга. Это крик о помощи, это зов взыскующей правды:

– Ты сын своего отца, ты не можешь меня обмануть! – Она почти кричит, но этот крик, задушенный шепотом, и глаза ее теперь – озера отчаянья и мольбы. – Я почему-то верю тебе… Скажи, убивал он Кейстута?

И наступает, наступило для Витовта мгновение, которому принадлежит вся его или ее будущая судьба, потому что – он видит это, он почуял, не почуять этого было нельзя, – за убийцу она не пойдет. Кинется с башни, разобьет себе голову о камни. И сейчас, теперь, от него, именно от него зависит (и ни от кого другого, и тут уже бессильны святые отцы!), создастся ли союз Литвы с Польшей, состоится ли Кревская уния. Скажет «да», и Ядвига откажет Ягайле, и дальнейшая судьба Восточной Европы пойдет иначе… В этой каменной зале сейчас, днесь, вся будущность и вся будущая история Литвы зависли на страшных весах человеческой воли, той самой, данной нам Господом.