Святая Земля. Путешествие по библейским местам
Шрифт:
На этих улицах мы не видели состоятельных эффенди,которые бродили по главной улице: здесь, как тени, проходили вдоль стен молчаливые люди в шлепанцах без каблуков, они косо посматривали на встречных из-под головных уборов и мгновенно исчезали за углом. Иногда долгий, жалобный стон турецкой мелодии, которую играл отдаленный граммофон, доносился до нас из-за глухой стены, и так можно было судить о присутствии жизни где-то внутри, о людях, сидящих вместе, будто в засаде.
Мой проводник остановился перед заурядной стеной без окон, постучался в ворота. Мы услышали звук шагов, кто-то спустился по лестнице, голос из-за стены спросил, кто мы. Затем дверь открылась, и перед нами предстал не евнух, который соответствовал
Демонстрируя прекрасное знание английского языка, он провел нас по каменной лестнице в комнату, выходящую на галерею, с которой открывался вид на внутренний двор. Два дивана, обтянутых персидскими тканями и снабженных белыми противомоскитными сетками, были развернуты навстречу друг другу, а над ними висели электрические лампочки без абажуров. Несколько китайских картинок на стенах, безделушки на бамбуковых столиках. Наиболее примечательным объектом было чучело кобры, которая душит мангуста; оно стояло на боковом столике, очень реалистичное и ужасное, представляя связь с Индией, которую я стал постепенно замечать в Багдаде повсюду.
Улыбающаяся смуглая девушка лет восемнадцати в маково-красном платье поднялась с дивана, где сидела в молчаливом и чуть напряженном ожидании, и застенчиво пожала нам руки. Она была хозяйкой. Несмотря на то что лишь недавно закончила школу, она была слишком робкой, чтобы показать знание английского, но с готовностью отвечала «да» или «нет», поддерживая таким образом беседу, а мы проявляли подчеркнутую вежливость, пока наконец она не покраснела до цвета своего платья и не опустила глаза.
Слуга принес поднос с чаем, английскими бисквитами, апельсинами и сладкими лаймами.
Мы сидели и разговаривали о шиитах, которых мои собеседники-христиане скептически оценивали как опасных фанатиков, они рассказывали мне о страшном физическом самоуничижении, которому подвергают себя члены этого религиозного течения каждый год во время месяца мукаррам. Те, кто избивает себя — их шествие нам предстояло увидеть, — были самыми смирными из бичующихся. Каждый из десяти вечеров они проходят от одной мечети к другой, нанося себе жестокие удары. Но есть и другие, которые хлещут себя по спинам цепями. Самая дикая форма самоистязания — порезы головы, которые наносят утром десятого дня мукаррам.
Хозяин дома видел такие церемонии в Неджефе и в Багдаде. Он сказал, что в шествии принимают участие все флагелланты, но самые яростные из них — туркмены, они иногда наносят себе столь глубокие раны, что даже умирают. В правительственном офисе, где он работал, служили несколько человек, которые взяли отгул на день, чтобы принять участие в процессии.
Я спросил у хозяина дома, как именно наносят раны. Он ответил, что группа мужчин несколько дней собирается в мечети, настраиваясь на кровавое представление, чтобы подготовиться и достичь необходимого состояния.
— В Кербеле и Неджефе можно увидеть, как они шепчут что-то своим ножам, носят их в руках, полируют и натачивают, — добавил он.
Приходя в мечеть, они становятся в кольцо и кружат вокруг лидера, доводя себя до состояния крайнего эмоционального возбуждения, непрерывно произнося имена Али, Хасана и Хусейна, пока внезапно лидер не издаст громкий крик и не нанесет удар по своей голове. Как только остальные видят кровь, они впадают в настоящее безумие. Оглушительно выкрикивая: «Хусейн! Али! Хасан!», они режут себе кожу головы, пока их белые одежды не краснеют от крови.
Потом они парами выходят на улицу и бродят по городу, продолжая наносить себе раны, так что кровь течет по придорожным канавам и брызгами остается на стенах домов. Зрители слышат крики и звуки от ударов о черепа, видят струящуюся кровь и тоже начинают стенать и плакать, а иногда те, кто не принимал участия в оргии, теряют контроль над собой, вытаскивают ножи или ножницы и вонзают их себе
Пока он описывал все это, мы услышали издалека глухой ритмичный шум.
— Идут! — воскликнул хозяин дома. — Нужно подняться.
Он провел нас по лестнице в маленькую спальню, окно которой выходило на улицу. Кто-то включил свет, но он тут же выключил его, спросив, не возражаю ли я против того, чтобы сидеть в темноте. Так лучше, пояснил он, не стоит привлекать к себе внимание. Поскольку комната нависала над улицей на ярд или около того, место у окна напоминало ложу в театре. Палкой я мог бы дотянуться до голов проходивших мимо людей. Все здания на улице оставались в темноте и выглядели таинственно, переулок изгибался, и край его скрывался из вида соединяясь с другим, столь же узким и, вероятно, извилистым. Единственным источником света была лавка на противоположной стороне улицы, где сидел, скрестив ноги, старик в окружении целой россыпи сигарет и пачек табака. Мне почудилось нечто восхитительное и необычное в таком вот сидении в темноте, в наблюдении за людьми в плащах, которые шли по переулку, фигуры их внезапно появлялись в свете, падавшем из лавки, а потом снова терялись во мгле. Через определенные интервалы времени, постепенно нарастая, доносился непонятный шум, словно тысяча нянек, освободившись на время от привычных трудов, решили все вместе разыграть представление, воспроизводя тысячи шлепков одновременно. Но когда шум приблизился, мы расслышали жутковатый, горестный стон множества плачущих в отчаянии мужчин. Звук этот был поистине ужасен. А потом показались и те, кто его издавал, — они, покачиваясь, шли по улице, и это была самая странная процессия, которую я когда-либо видел. Впереди двигались мальчики и юноши, они несли знамена, которые, в отличие от строгих европейских традиций, хаотично болтались в их руках. За ними следовали взрослые мужчины, они несли на плечах шесты от паланкинов, на которых покоились светильники в форме лодок. Темный переулок озарился движущимися сполохами оранжевого сияния. За этими огнями, по восемь в ряд, шли обнаженные до пояса мужчины, пот струился по их лицам и блестел на смуглых телах. Они походили на полуобнаженных солдат, попавших в плен и шагающих навстречу своей судьбе. Каждую группу возглавлял лидер, а над головами плыли необычные варварские лодки, источавшие дым и желтый свет. Через каждые несколько ярдов группы замедляли шаг, лидер оборачивался к своим людям и кричал: «Хусейн!» Глубокий, мучительный стон в сотни голосов прокатывался по толпе. «Хасан!». Новый стон. А затем раздавалось ритмичное арабское песнопение, которое исполнялось всеми:
Приветствуем тебя, о Хусейн, Когда входишь ты в Кербелу.И все эти люди воздевали руки в конце каждой строки, а потом наносили удары себе в грудь. У многих шла кровь, они издавали при ударах единодушный вздох; у других были пока лишь кровоподтеки, которые неминуемо грозили превратиться в раны; и когда они били себя в грудь, глаза их были устремлены вверх, лица бледны и в свете мерцающих огней выглядели пугающими масками, словно лики мучеников, которых ведут на казнь.
Общее впечатление армии военнопленных, совершенный ритм взмахов и ударов, точно рассчитанные вопросы и ответы, абсолютное подчинение лидерам представляли собой резкий контраст беспорядку знамен и качающимся лодкам-светильникам. Эти люди, наносившие себе удары в грудь, напоминали странные фигуры из ночного кошмара, а их фанатичные, застывшие взгляды отражали боль и муку, пережитую Хусейном, страдавшим от жажды и ран на равнине у Кербелы.
Глядя на сотни этих лиц и тел, старых и молодых, с волосатой или гладкой грудью, крепких, как быки, и сухощавых, бородатых и совсем юных, безбородых, я задумался о том, почему человеческие существа ведут себя подобным образом во имя спасения души, начиная с самых темных глубин древности.