Святочные рассказы

Болотина Дарья Ивановна

* * *

Все люди, сколько тут было, в неописанном страхе шарахнулись в один угол, а многие пали, и только кои всех смелее на двери смотрели. А в двери на пороге стоял старый-престарый старик, весь в худом рубище, дрожит и, чтобы не упасть, обеими руками за притолки держится; а из-за него из сеней, где темно было, – неописанный розовый свет светит, и через плечо старика вперед в хоромину выходит белая как из снега рука, и в ней длинная глиняная плошка с огнем, такая, как на беседе Никодима пишется… Ветер с вьюгой с надворья рвет, а огня не колышет… И светит этот огонь старику в лицо и на руку, а на руке в глаза бросается заросший старый шрам, весь

побелел от стужи.

Тимофей как увидал это – вскричал:

– Господи! Вижу и приму его во имя Твое, а Ты Сам не входи ко мне: я человек злой и грешный, – да с этим и поклонился лицом до земли. А с ним и я упал на землю от радости, что его настоящей покорностью тронуло, и воскликнул всем вслух:

– Молитесь: Христос среди нас!

А все отвечали:

– Аминь, – то есть «истинно».

Тут внесли огонь, – я и Тимофей восклонились от полу, а белой руки уже не видать, – только один старик остался. Тимофей встал, взял его за обе руки и посадил на первое место. А кто он был, этот старик, – может быть, вы и сами догадаетесь, – это был враг Тимофея, дядя, который всего его разорил. В кратких словах он сказал, что все у него пошло прахом, и семьи, и богатства он лишился, и ходил давно, чтобы отыскать племянника и просить у него прощения. И жаждал он этого, и боялся Тимофеева гнева, а в эту метель сбился с пути и, замерзая, чаял смерти единой.

– Но вдруг, – говорит, – кто-то неведомый осиял меня и сказал: «Иди, согрейся на Моем месте и поешь из Моей чаши», – взял меня за обе руки, и я стал здесь, сам не знаю отколе.

А Тимофей при всех отвечал:

– Я, дядя, твоего Провожатого ведаю: это Господь, который сказал: «Аще алчет враг твой – ухлеби его, аще жаждет – напой его». Сядь у меня на первом месте – ешь и пей во славу Его и будь в дому моем во всей воле до конца жизни.

С той поры старик так и остался у Тимофея и, умирая, благословил его, а Тимофей стал навсегда мирен в сердце своем. Так научен был мужик устроить в сердце своем ясли для рожденного на земле Христа. И всякое сердце тоже может быть такими яслями, если оно исполнит заповедь: «Любите врагов ваших, благотворите обидевшим вас», – и Христос придет в сердце его, как в убранную горницу, и сотворит себе там обитель.

Неизвестный автор

В сочельник

Свинцовое небо и свинцовая, пустынная равнина моря, вздымающаяся от волн. Повсюду, насколько может видеть глаз, – только небо да море, море и небо – и больше ничего. Но вот что-то карабкается по водной поверхности, прыгает то вверх, то вниз; что-то качается вправо и влево, как маятник. Это – одинокое судно, шхуна, идущая под парусами; впереди и позади нее поднимаются волны и осыпают брызгами ее широкий, неуклюжий корпус. Невеселая картина: однообразное, безотрадное, осеннее море и по волнам его плывет это невзрачное купеческое судно. На нем находится отец Коли и Валентины – капитан Григорьев. Одетый в непромокаемое пальто и широко расставив ноги, он стоит на мокром и качающемся мостике и пристально глядит вперед. Вокруг него ревет море, ветер дует так, точно сорвался с привязи, но все помыслы капитана обращены не на борьбу с разъярившейся стихией, а на то, как-то теперь чувствует себя дома его маленькая дочь Валя, которая была при смерти, когда он находился в плаванье за границей. Тетка Анна телеграфировала ему, что у Вали тиф, и с тех пор капитан не мог опомниться. Он даже впал в такое состояние, в каком его еще не видывали в море ни разу: он утратил свое ледяное спокойствие и стал нервничать, как женщина.

– Штурман!

– Есть, капитан!

Григорьев стоял неподвижно крепко; скрестив руки на груди, он смотрел

из-под нависших густых бровей глубоко впавшими глазами на надвигавшуюся ночную темноту. Помолчав немного, он показал пальцем вверх.

– Ставьте парус… – сказал он.

Штурман Семенов, тоже опытный моряк, вытер с лица соленые брызги и с беспокойством посмотрел на капитана.

– Мы и без того уже поставили много парусов, капитан, – сказал он. Капитан Григорьев строго посмотрел на штурмана.

– Нам нужно скорее домой… – сказал он. – У меня умирает дочь! Делайте то, что вам велят.

Приказание было исполнено, но едва только парус был поднят, как налетевший ветер разорвал его в клочья и разнес их по поверхности моря.

Но подвигаться вперед было нужно во что бы то ни стало! Каждый просроченный час казался капитану невосполнимой потерей. Чем ближе подходил он к родине, тем становился все возбужденнее и нервнее. Вперед! Вперед!

– Капитан! – крикнул сквозь вой ветра штурман на ухо Григорьеву, крепко ухватившемуся за перила. – Нам недолго еще держаться этого пути. Скоро мы погибнем!

Григорьев взял в руки зрительную трубу, выставил ее за борт и стал молча смотреть в нее.

– Доверьтесь мне, – сказал он, – я доставлю вас всех невредимыми на берег.

– Я не о себе хлопочу, капитан, – продолжал Семенов. – У нас на судне есть матросы, у которых тоже есть жены и дети. Они думают о своих детях так же, как и вы, но ведь они же исполняют свой долг и плывут куда им приказано. Зачем же вы повернули корабль совсем в другую сторону и ведете его туда, куда нам вовсе нет дороги? Ведь мы погибнем!

– У меня заболела дочь, и я хочу ее увидеть во что бы то ни стало…

– В таком случае матросы сами повернут корабль на прежний путь, – продолжал Семенов. – Я только исполнил свой долг, предупредив вас о желании команды.

Сильная борьба возникла в душе у капитана; он видел, он сознавал, что это отчаянное положение корабля он сам же создал, желая поскорее увидеть свою больную дочь.

– Иван! Никита! – крикнул он наконец.

Заведовавший парусами боцман Иван и плотник Никита предстали перед капитаном. Матросы гурьбою стали сзади них.

– Вы хотите принудить меня поставить корабль на прежний путь? – обратился к ним капитан.

Иван и Никита молчали.

– Отвечайте же! – крикнул на них капитан.

– Мы хотим исполнить свой долг… – ответил, наконец, боцман Иван. – Мы нисколько не хотим ослушаться вас, потому что мы знаем, что вы наш отец, а мы ваши послушные матросы. У нас тоже есть жены и дети, но вы ведете нас на верную смерть, и мы просим вас сжалиться над нами и повернуть корабль на прежний путь.

Капитан подумал, а потом безнадежно махнул рукой.

– В таком случае поворачивайте назад! – сказал он наконец.

Работа закипела. Но лишь только корабль стал повертывать назад, как на него налетела снежная буря. Он лег набок, потом выпрямился, а вслед за тем чудовищная волна с шумом покрыла всю его палубу. Шлюпки и прикрытия над палубой были тотчас же снесены в море. Не прошло и пяти минут, как сломалась бизань-мачта, а за нею грохнул и фок.

– На штирборт! – скомандовал капитан.

Экипаж оживился. Все стали работать так, как не работали никогда. Брызги моря, темнота и снег не позволяли даже различить руку, поднесенную к глазам. Это были минуты, когда казалось, что разверзся ад и что человек отдан в жертву разъяренной, бурной стихии. Но Григорьев стоял среди всего этого хаоса разрушения, как лев. Корабль получил пробоину, наполнялся водою и теперь уж оставалась единственная надежда на спасение – это как можно скорее выброситься на берег, пока судно еще не пошло ко дну.