Святослав Хоробре: Иду на Вы!

Прозоров Лев Рудольфович

Вот только в оборот этот образ не вошел, потому как оказался военной хитростью. Той же ночью воевода собрал войско, подпалил город в нескольких местах (можно поспорить, это были как раз дворы горожан, стакнувшихся с мятежниками), и, пока болгары за стенами гадали, чтобы это могло означать, вырвался из города к реке, захватил ладьи сторонников царя Бориса, и в них ушел вниз по Дунаю.

У самых пределов Руси, в устье Днепра, ладьи воеводы Волка повстречались с войском Святослава и новой силой — союзными печенегами. Не сохранилось сведений, как великий князь отнесся к весьма неоднозначному поступку Волка. Однако, судя по тому, что рассказ о переяславском сидении воеводы до нас все же дошел, причем без единой нотки осуждения, можно

предположить, что — сравнительно благосклонно. В смысле, никого не казнил. Свой гнев Святослав берег не для выполнившего, как мог и умел, свой долг воеводы.

Кому не стоило ждать для себя ничего хорошего, так это — болгарским мятежникам. Вспомним, как русы относились к нарушившим клятву. Вспомним окрестности Царьграда, залитые кровью воинами Аскольда и Дира. Вспомним Бердаа. Вспомним, наконец, записку топарха, и города, что "под предлогом нарушенной клятвы сделались добычей меча". Ведь Святослав в Переяславце княжил. Чеканил монету. Следовательно, ему присягали. А теперь присяга эта оказалась нарушена.

Святослав мог быть снисходителен к поверженному врагу. Примером тому был недавний мир с печенегами да и сами болгары. Но он, как и все русы, был совершенно беспощаден к предателям. Дружины Святослава, поволье Волка и печенежская конница ворвались в Болгарию. С другой стороны в Болгарию вторглась мадьярская орда. Кстати, в этом походе Святослав по-настоящему показал свой авторитет — воины двух разделенных кровной враждою племен, мадьяр и печенегов, не смели и думать рядом с ним о сведении старых счетов.

Устюжский летописец говорит, что переяславцы пытались обороняться от Святослава и даже решились на вылазку. Силы у сторонников царя-христианина были немалые, и какое-то время даже казалось, что они побеждают, но князь переломил ход сражения мощным ударом и на плечах бегущего неприятеля ворвался в город. Он вновь провозгласил Переяславец своей столицей — "Се град мой" — и начал возобновленное правление Болгарией с расправы над "изменниками". В число таковых могли входить как жители города, по сообщению Волка, сговаривавшиеся с воеводами Бориса, так и сами попавшие в плен бояре, особенно те, кто присягал "царю болгарам".

Болгария всколыхнулась. Ревнители старой веры, ненавистники греков воспряли. Весь север Болгарии оказался ненадежной опорой для сторонников Бориса, и им пришлось отступать на юг — на близкие к Царьграду земли, к большим городам, в которых правили тесно повязанные с греками торговцы. Центром мятежа стал Филлипополь, будущий Пловдив, основанный и нареченный в свою честь еще отцом Александра Македонского Филиппом. Ни в наших летописях, ни у византийцев не сохранилось и намека на хотя бы попытку болгар отстоять столицу царства — Преславу. Видимо, его население мятежники сочли неблагонадежным. И правда — уже много позже Преславацы будут бок о бок с воинами Святослава отбиваться от греческого войска.

А Святослав шел по Болгарии за отступающим противником, страшный, как гнев его золотоусого Бога. Замки-"грады" мятежного боярства, на века превратившиеся в руины, отмечали его путь.

Святослав взял Филлипополь едва ли не с налета. Победу он ознаменовал деянием, которого Балканы не видели со времен нашествия славян в VI веке, и не видели потом много лет, вплоть до Влада Цепеша. По сообщениям византийцев, он приказал посадить на колья под стенами города двадцать тысяч пленных. Пусть даже византиец увеличил число казненных в десять раз — картина все равно жуткая. Не один год, надо полагать, окрестности Филлипополя считались потом у болгар "дурным местом". Это ж только представить себе — лес кольев, тяжкий дух мертвечины, стоны тех, кто по природной ли живучести, по толщине ли кола еще не отмучился, сытое карканье воронья…

Но, если вдуматься, это не хуже множества подобных расправ православных правителей Византии. И вполне в духе ненависти русов к клятвопреступникам.

Ведь и первые казни Цепеша, когда эта страшная расправа еще не стала у него откровенной манией, валашский воевода объяснял, что с теми, кто ведет себя "по-женски" — неверен, не держит клятвы — и поступать следует, как с женщинами. Показательно два обстоятельства этой жуткой истории. Во-первых, сами болгары вполне поняли князя и долго еще сражались на его стороне. Во-вторых, в Филлипополе ли или раньше, в Преславе, Святослав захватил в плен Бориса и его брата. Казалось бы, именно их следовало бы казнить — но, как выяснилось впоследствии, сыновья Петра Сурсувула не были не только казнены, но даже не были лишены свободы передвижения и царских регалий!

Мнимый парадокс объясняется просто — братья никогда не приносили Святославу присяги. Не клялись ему в верности. А следовательно, и расценивал их Святослав не как предателей, а как военнопленных, как побежденных врагов. А к ним, как мы уже не раз видели, и отношение было совершенно иное. И в летописи, и в былинах русский князь или богатырь может сидеть с побежденным врагом за одним столом, или попросту отпустить его восвояси, но предательницу-жену или побежденного и прощенного, но пытающегося коварно, в ночи, взять реванш супостата убивает безжалостно и жестоко.

Какой контраст с нашими, в худшем смысле слова варварскими временами, когда казаков Краснова, никогда не присягавших советской власти, эта власть обвинила в измене и обрекла на участь не лучшую, чем у жертв Филлипополя! Впрочем, в той войне и к побежденным врагам относились без призрака языческого рыцарства минувших веков. O tempora, o mores!

Возможно, Святослав просто хорошо знал — от Бояна или Калокира, неважно — о сложившейся в Болгарии за десятилетия царствования византийского холуя Сурсувула "партии" таких же, как он, "агентов влияния" Восточно-римской империи. Конечно, молодые царевичи, выросшие в "почетном" заточении в Царе городов, попав на родину, не могли не оказаться в их тесных объятиях. И мятеж, и попытки сопротивления Святославу — не столько дело рук молодого царя и его брата, сколько работа их "советников" из близких к покойному Петру людей.

Святослав не стал лишать Бориса и Романа знаков царской власти. Он уже не был "царем болгарам". Он был правителем исполинской державы от Волги до Родопских гор, от Ладоги до злополучного Филлипополя. В Новгороде от его имени правил его сын Владимир, в Киеве — Ярополк, во Вручае — Олег, в Тмутаракани — загадочный "Сфенг". И пусть в новой вассальной столице правит по-щаженный, то есть — вспомните "Ряд людской" — как бы усыновленный им Борис. Князьком "под рукою" великого князя Переяславецкого и всея Руси Святослава больше, князьком меньше…

Борис явно сумел оценить отличия пребывания под властью князя-язычника от золотой клетки "братского" Константинополя. Это показывает то, что он и не пытался использовать предоставленную ему свободу, чтобы бежать к ромеям или как-то связаться с ними, просить о помощи, о вызволении. Более того, он решил, если уж не удалось избавиться от русов с помощью ромеев, расправиться с помощью русов с Византией. Он подробно объяснил Святославу, что весь мятеж был провокацией Царьграда. Князя, в общем-то, и не надо было настраивать против Второго Рима. Еще осенью 969 года — доживал последние месяцы злополучный Фока — дружины русов вторглись на земли империи. Что, кстати, само по себе разрушает предположения некоторых исследователей — того же В. Кожинова — что до убийства Фоки наш герой был-де лояльным союзником этого последнего. А весной Иоанн Цимисхий выслал посольство, и в ультимативной форме потребовал, чтобы варвар, сделав то, за что получил плату от Фоки, ушел в свои земли или к Босфору Киммерийскому (Тмуторокани), а Болгарию оставил… ромеям, ибо та-де является законной частью византийской провинции Македония.