Святой дьявол: Распутин и женщины

Фюлёп-Миллер Рене

Но тот и не собирался, несмотря на то, что, без сомнения, заметил приход гостей: он вел себя так, будто был совершенно один, не замечал присутствия троих посетителей и продолжал молиться дальше. В другое время епископ Гермоген первый восхитился бы строгим, даже фанатичным в своем усердии Илиодором, но в этот раз он про себя подумал, что это уж слишком.

Неистовое моление священника граничило со злостью, а в том, что великий Илиодор был злобным, Гермоген неоднократно имел возможность убедиться. Как бы то ни было, ни в коем случае нельзя было мешать молитве монаха, и епископу не оставалось ничего иного, как стоять на коленях и изрядно сердиться в глубине души.

Но Распутин не проявлял ни беспокойства, ни нетерпения; в душе

своей он принес в Петербург спокойствие бескрайних сибирских степей, он мог и подождать. Ничто не могло вывести его из равновесия, и в этом в нем было что-то от «святой души». Вся ситуация доставляла ему даже настоящее удовольствие: он мог спокойно, по-крестьянски, разглядеть и оценить иеромонаха. То, что он впервые наблюдал за суровым Илиодором в непривычной ситуации, было, как инстинктивно почувствовал Распутин, важным преимуществом, потому что этот странный образ молившегося в жестко топорщившейся рясе и больших сапогах навсегда останется в памяти его, как бы смело и высокомерно ни держал себя Илиодор впоследствии. Крестьянин Григорий даже в обществе значительных личностей привык держать себя с естественной непринужденностью. Но в этот раз он с самого начала чувствовал себя необычайно уверенно. Когда ему показалось, что молитва монаха длится слишком долго, он поднялся и, к безмерному удивлению мягкого архимандрита Феофана и епископа Гермогена, как только Илиодор в очередной раз перекрестился, подошел к нему и обратился:

— Брат… Брат!

«Сквернослов», обезоруженный смелостью, с которой кто-то решился прервать его молитву, внезапно поднялся и бросил на Распутина яростный взгляд; отец Феофан и епископ Гермоген в страхе ожидали, что же произойдет дальше. В этот момент Илиодор поднял руку, набрал в легкие побольше воздуха, чтобы обрушить на дерзкого поток самых отвратительных проклятий, как вдруг почувствовал, что незнакомый крестьянин положил правую руку ему на плечо, и увидел, как маленькие водянисто-голубые глаза добродушно встретили его взгляд. Одновременно раздался голос, звучный и в то же время с оттенком металла:

— Ты хорошо молишься, брат!

Молча смотрел удивленный Илиодор на посетителя, еще больше удивился он, когда крестьянин беззастенчиво продолжал:

— Не заставляй Бога следить за твоими молитвами, ему тоже отдых нужен! Вы, оба, подойдите сюда, — он сделал знак Феофану и Гермогену, — они хотят кое о чем поговорить с тобой.

* * * *

И позднее, когда Илиодор вспоминал о той первой встрече с Распутиным, в душе его происходило то же, что он испытал тогда: та же ярость, заставившая его вскочить, как раненого зверя, то же возмущение при виде человека, оказавшего ему так мало почтения, этого грязного мужика с его такой уверенной и дружелюбной улыбкой. Когда иеромонах вспоминал, что при первой встрече Григорий с самого начала обратился к нему как к «брату», его снова охватывала ярость, но наряду с этим у него было странное чувство полного бессилия, будто какие-то чары парализовали его.

В лице Распутина иеромонаху почудилось что-то ужасное: «дерзость», божественная сила, которой, кроме него, обладали только величайшие прорицатели стародавних времен, он ощутил себя во власти дьявольских бледно-голубых глаз этого крестьянина. Напрасно лихорадочно искал Илиодор проклятия, ему пришлось смолчать, в конце концов, даже дружески пожать грубую ладонь, протянутую ему со спокойной улыбкой.

Это смешанное чувство гнева и отвращения, бессилия, страха и восхищения с тех пор никогда не покидало Илиодора и все чаще давало о себе знать всякий раз, когда иеромонах, державший обычно всех в повиновении, встречался с радостно улыбающимся неопрятным, лохматым мужиком Григорием Ефимовичем.

Уже в тот первый день, когда они сидели вместе с Феофаном и Гермогеном и говорили о Григории, какая-то необъяснимая сила побудила

его не только явно разделить их восхищение, но и приложить усилия, чтобы еще более укрепить детскую веру старого Феофана в святость Распутина и оптимистический взгляд доброго Гермогена на политическую значимость этого крестьянина. Хотя Илиодор уже во время этой встречи ни на мгновение не мог побороть отвращения и недоверия, он все-таки согласился с планом представить Григория комитету «Союза русского народа» и даже активно поддержал эту идею.

Он явно чувствовал неприязнь к отвратительному мужлану, интуиция подсказывала ему надвигающуюся опасность, но, когда он начинал говорить с Григорием, получалось так, будто им управляла посторонняя сила, и он всегда утверждал, что тот является истинным святым, посланным Богом для защиты правой веры.

И так случилось, что, хотя именно уважаемый отец Феофан и высокочтимый епископ Гермоген ввели Распутина в центральный комитет «Союза русского народа» и соответствующим образом охарактеризовали его, все же окончательное решение было принято после страстной, вдохновенной речи Илиодора. Среди членов центрального комитета нашлось несколько скептиков, одного влияния Феофана и Гермогена было бы недостаточно, чтобы убедить их в святости Распутина. Они недоверчиво покачивали головами, и Гермоген в замешательстве вынужден был признать, что шансы тобольского крестьянина не особенно высоки.

Но тут поднялся «великий сквернослов», и под влиянием его взгляда, захватывающей речи общее настроение тут же изменилось. Впоследствии Илиодор признавал, что уже во время этого заседания он придерживался того же мнения, что и скептики, но тем не менее против собственной воли, в ярости вскочил, разнес сомневающихся и заявил, что и «истинно русские люди», должно быть, попали под порочное влияние дьявольского духа Запада, той разлагающей просветительской работы, которая пытается уничтожить истинную веру в Бога и в избранность русского народа-богоносца. С пылающим взором заявил он противникам Распутина, что их патриотизм не лучше, чем у проклятых жидов, адвокатов и журналистов, которые ни во что не верят и хотят все втоптать в грязь. Воздев руки, великий проповедник возопил, что близко царство Антихриста, что даже «Союз русского народа» попал под влияние неверия. «О бедная святая Русь!»

После маленького перерыва Илиодор перешел к практической части своей речи, обратился к «ясному политическому рассудку» своих слушателей и постарался убедить, как важно привлечь Григория Распутина в качестве исполнителя их целей и намерений. Он объяснил, что в своих политических стремлениях «Союз» должен опираться на народ, так как иначе невозможно успешно побороть влияние проникающих с Запада идей о свободе и неверии. Необходимо, по его словам, иметь в виду, что русский мужик как представитель «народа-богоносца» олицетворяет высшую форму человечества и поэтому сибирский крестьянин Григорий и есть именно тот человек, чьи бесхитростные, но полные глубокого смысла речи могут убедить каждого.

Илиодор объяснил своим политическим товарищам, что величайшие умы нации, например, Достоевский и Толстой, хоть он и еретик проклятый, давно признали, что мужицкую речь по глубине мыслей, по величию можно сравнить только с языком Евангелия. И если сибирского крестьянина Распутина прославляли как святого, то это не что иное, как преклонение перед живущей в народе неиспорченной божественной силой. Признанием святости Григория подтверждается и святость самого народа, мужиков и, тем самым, истинно русской идеи. Если высшая мудрость и чудесное озарение явлены в речах самых простых сибирских мужиков, то что же остается на долю западной цивилизации? И как было бы прекрасно при принятии любого политического решения обращаться к сознанию святого человека, чьими устами говорит сам Бог! Кто не хочет быть бунтарем против веры и отечества, должен будет признать ту политику, которую одобрит и благословит Григорий Распутин.