Святые Горы (сборник)
Шрифт:
События, которые сопровождают закулисные интриги, как правило, незаметны для окружающих — все шито-крыто, но к утру следующего дня план, утвержденный накануне, ваше императорское величество, высочество или, на худой конец, светлость, уже выполнен или в данный момент его усердно выполняют. Существует достаточно примеров в истории, когда заговорщики сколачивали ударный отряд вечером или на рассвете и действовали мгновенно и энергично, но сегодня исчезать с бала или вставать рано, умываться ледяной водой или проглотить для отрезвления кружку рассолу, напяливать парадный мундир или посылать за ним адъютанта, а затем сломя голову куда-то скакать или, того неприятнее, бежать гренадерским шагом не требовалось. Требовалось сесть, по обыкновению, в карету и ехать спокойно в Зимний, однако вид у приглашенных во дворец все равно был заговорщицкий, хотя действовали
Бенкендорф, едва возвратившись от мадемуазель Эвелины, устроился в кресле пить горячее молоко с содой, заедая его печеным яблоком, обсыпанным сахарной пудрой. Мордвинов обмозговывал очередную инструкцию, потягивая французский коньяк, присланный с полицейской оказией из Парижа, — тот, что покупался в Петербурге, отдавал частенько клопами, стоил непомерно дорого и вообще был подозрителен. Дубельт, отужинав, по-свойски, по-гусарски резался в штосс с приятелями, и, между прочим, судьба сулила ему крупный выигрыш. Он злобно накинулся на фельдъегеря Вель-ша, однако, сообразив, кто зовет и куда, струхнул, присмирел, фельдъегерю сунул четвертак ассигнацией за тычок в спину, схватил впопыхах чужую шинель и полетел прочь переодеваться, лихорадочно в санях припоминая, не допустил ли где промашки, а если и допустил, то как ее половчее объяснить.
Забот у Дубельта хоть отбавляй, а система пока работала медленно, со скрипом. Любой план вызревал чиновно, по инстанциям, неделями, как фурункул на неудобосказуемом месте, и, только окончательно на-брякнув, с трудом пробивался наружу. Вместе с планом у Дубельта составлялся примерный перечень оправданий, ежели что не выгорит и лопнет.
Спустя двадцать лет после гибели Пушкина герценовский «Колокол» напечатал короткую, но выразительную заметку «Inter pares amicitia».
«…Клевенский был хороший и даже честный чиновник; министр внутренних дел Перовский назначил его председателем управы благочиния. В начале все шло хорошо; но к несчастью Клевенского, он познакомился с г. М. Альбрехтом и стал посещать его карточные вечера. Тут постоянно бывали: Гедеонов, Дубельт, Болотников, друг и приятель Дубельта, с. петербургский полицмейстер Трубачеев и проч. Это в высшей степени порядочное общество понравилось Клевенскому и нередко проводил он ночи, играя и проигрывая их превосходительствам. Последнее часто повторялось и скоро чести Клевенского стала угрожать опасность быть несостоятельным карточным должником. Он решился на отчаянное средство — украсть казенные деньги и попробовать отыграться.
Сказано, сделано. Из казенного ящика управы исчезли 150 000 руб. и были в два вечера проиграны. Клевенский, приведенный в отчаяние, сознался их превосходительствам, что проиграл казенные деньги и умолял возвратить их ему. Их превосходительства закипели от гнева и тотчас разъехались, поручив Болотникову отвечать Клевенскому. Подойдя к несчастному, трепетно ожидавшему ответа, Болотников сказал ему на ухо: застрелись, братец, иначе ступай на каторгу.
Клевенский в беспамятстве приехал домой, чуть не исполнил совета Болотникова, но вид нежно любимого им семейства удержал его от самоубийства. Он думал еще спастись, написал себе анонимное письмо о краже в казенном ящике и сам доложил о том Перовскому. Но было поздно, III отделение уже держало ухо востро и полиция Дубельта уже доносила ему о своих подозрениях на Клевенского. Перовский арестовал его и поручил следствие Липранди. (Столь знаменитому потом по делу Петрашевского и по проекту семинарии шпионства). Клевенский был человек слабого сложения, любил комфорт и семейную жизнь. Липранди на этом основал свой образ действий. Клевенского заперли в сырой каземат, не давали ни чаю, ни кофею, ни сигар и не пускали к нему ни жены, ни детей. Несчастный заболел от изнеможения и горя. Тогда Липранди привел его к себе на квартиру, посадил у камина, напоил чаем, дал сигару и предложил смягченному узнику полное прощение, если сознается в вине. Клевенский колебался. «Семейство ваше здесь, сказал Липранди, сознайтесь, и через секунду вы увидите жену и детей». Клевенский на все согласился, подписал сознание и ценою его купил мгновенное и последнее свидание с семейством.
Вот
Клевенский был прощен: его вместо каторги послали в арестантские роты. Он не мог вынести этого помилования и вскоре умер. Жена и дети его остались без всяких средств.
Г. М. Альбрехт по-прежнему дает вечера на Мойке в собственном доме.
А. М. Гедеонов, отпраздновав 25-летний юбилей, оставил дирекцию театров и получил звание обер-гоф-мейстера, 12 000 руб. сер. пенсии и табакерку с портретом Александра II.
Л. В. Дубельт поневоле оставил дела с чином полного генерала. Он жалуется на бездействие и надеется, что новая лестница Иаковля откроет ему путь Зимнего дворца.
Полицмейстер Трубачеев в начале отрешенный от должности, ныне председателем Могилевской казенной палаты».
12
Наивные люди полагали и до сих пор иные полагают, что, ежели жандарм — какой-нибудь тайный советник Мордвинов или генерал Дубельт, — так из Зимнего не вылазит и, чуть что, к царю, чуть что, к царю! Это справедливо до некоторой степени, но лишь по отношению к цареву другу сердечному Бенкендорфу. А что до Леонтия Васильевича, то он на интимную аудиенцию ехал, вызванный эстафетой, в другой или в третий раз.
Едва небо к вечеру потемнеет, и в Зимний не проберешься сразу, посты удваиваются, дежурные офицеры чинят им строгую проверку. Ночью вдобавок, усугубляя и без того тяжелые сны обывателей, трясущиеся на ветру часовые каждую минуту орут до хриплости: «Слушай, слушай!» — и эхо, гулкое, ломкое, прокатывается по гранитным набережным.
Графскую, однако, без гербов на дверцах, зато известную по кучеру всему Санкт-Петербургу карету дважды осматривали квартальные с приданными им драгунами. Почему-то спешенных драгун в патрули посылали охотнее. Гусары, допустим, или уланы караульной службы по городу не несли. При трескучем отблеске смоляных факелов стража допытывала встречных с дотошностью, пока не убеждалась, что перед ними не злоумышленники. Бенкендорфу процедура нравилась, и он отвечал через окошечко без нетерпеливости и раздражения. Лошади наконец привычно замерли у дверей салтыковского подъезда. Разляпывая пену по бокам, в каретные графские запятки ткнулась взмыленная тройка, из которой торопясь вывалил Дубельт и, пришаркивая покалеченной ногой, поспешил к патрону, чтобы поддержать его под локоть.
Высокий, худой и мрачный Мордвинов подъехал тихо, незаметно, будто просочился сквозь тьму, как чернильное пятно проступило сквозь промокашку. Он был в черном английском, под горло застегнутом пальто, похожий на прокурора святейшей инквизиции, какими их живописуют в модных европейских романах. Мордвинов последовал, не отставая, за Дубельтом, за своим пока подчиненным.
Кургузый человек в форме — фельдъегерь Велын, который раздобыл и приволок в Зимний отдыхающее после тяжелого дня начальство, — метнулся на подмогу. Затем, исполнив обязанность и проводив до дверей, он подошел к графскому кучеру Готфриду и, как водится меж земляками, принялся обсуждать новости, поглядывая на опустелые окна дворца и с ужасом представляя, как начнет коченеть и что станется с ним через часок. Войти в сени салтыковского подъезда Велын пока не отваживался, пусть хоть дух генеральский выветрит.
— Я полагаю, господа, мы приглашены к государю по поводу великосветского скандала, разыгравшегося в семействе Пушкина, — насморочно прогнусавил Бенкендорф, обладавший в высшей степени развитой интуицией, когда касалось эстафетных вызовов. — Не скрою от тебя, Леонтий Васильевич, государь рассержен салонной болтовней о неминуемом столкновении, которую надо бы давно пресечь и водворить покой, необходимый столице, но не переживай, моими усилиями теперь, слава богу, все устраивается.
— Мой граф! Рассердись единожды, я сержусь долго! — сказал суетливо Дубельт, сдерживая внутреннюю, на хитрой пружине дверь, чтоб не зашибла благодетеля. — Это не мои слова, а Пушкина. В одной преподлой статейке вычитал. Он сердится долго, а император должен быть моментально отходчив?! Ну не наглость ли, Александр Христофорович? Помилуй бог! Я согласен с вами, французик шустрит неосмотрительно. Но что поделаешь, коли Россия для иноземцев продолжает казаться землей обетованной и неосмотрительность их объяснима.