Святые Горы (сборник)
Шрифт:
— Я реальный деятель, очинно даже реальный. — И Цюрюпкин вобрал в себя махорочный дым с такой силой, что самокрутка застреляла искрами в разные стороны на манер шутихи. — Ето сию минуту планировать надо. Чуть отдадимся — тогда и разрешим проблему в совершенстве. Но к етому сегодня клонить требуется. Отдадимся к шестьдесят шестому на большой с присыпкой. Слово тебе Цюрюпкина, ей-богу.
— Недоволен, что элеватор далеко, — перевел нам Муранов цюрюпкинские речи на человеческий язык. — Нерв треплет и себе, и людям. Зерну на случай третьей мировой войны — быть под рукой у государства.
— Ты погоди насчет морды, — опередил его Цюрюпкин. — Я пока председатель. Что ж ты меня так честишь?
— Потому что у тебя загибы. Председатель ты, председатель, но в военной тактике — ни бельмеса.
— Это я — ни бельмеса?..
— Не в тактике, во-первых, а в стратегии, — поправил Воловенко.
— Я, выходит, тебе не держава? Мне веры нет? — выкрикнул он яростно. — Я кто, по-твоему, помещик? Я что, глупый? Не понимаю, что хлеб — это пули, бомбы, снаряды?
— Нет, ты не государство, — возразил Муранов, опять утихая под напором Цюрюпкина, — но ты, конечно, и не помещик. В башке у тебя просто сумасшедшее коловращение от кирпича. Ну сам посуди — то село ты, то государство. На смех курам.
— Моя держава — село, и село — моя держава!
— О, заметь, товарищ Воловенко, теперь его село, то исть наша Степановка, его же и держава. Ну не на смех ли курам?
Вот так формула., подумал я. Получше, чем у Людовика… Тринадцатого, Четырнадцатого или Пятнадцатого? Тринадцатого Дюма в «Трех мушкетерах» описал. Остается — Четырнадцатый или Пятнадцатый? А, безразлично! Цюрюпкин мой друг, нравится он мне, и я его сейчас непременно поцелую.
— Разными масштабами вы оперируете, — сказал Воловенко. — Один в двухверстку уткнулся, другой по глобусу ползает. Он, Муранов, в переносном смысле говорит, — улыбнулся Воловенко.
— Вот где у нас эти переносные смыслы! — воскликнул Муранов и хлопнул себя по затылку. — Смысл должен быть один и стоять должон на месте как вкопанный. А то каждый председатель будет вертеть, как хочет. Я так поставленную задачу понимаю.
— Интересная ты фигура, дядько Цюрюпкин, — улыбнулся Воловенко. — Но на тебя Муранов нужен, голова садовая. Надо прямо заявить. Не то твой родич Макогон в один момент на тебя же и аркан накинет.
— На это он способен, — поддакнул сам Цюрюпкин. — Очинно способен.
— Кончай крик, — засмеялся Муранов, польщенный тем, что Воловенко в полной мере оценил его позицию. — Давай сглотнем по малой и к последним вареникам, как Кутузов к французам, приступим — на штык их под Бородино!
Верка и Василек, основательно угостившись варениками, провели за столом все предыдущее время молча, чинно, но явно томясь происходящим. У них не возникло желания отозваться на приглашение Муранова. На вечере смычки ни бальных танцев, ни попевок, ни игр в «цветы» или в «бутылочку» не ожидалось, и они сообразив это, норовили невзначай пересесть поближе к двери, готовясь тихонько — по-английски — смыться. Но получилось не совсем по-английски. Мотоцикл закашлял, зафырчал, затарахтел и тарахтел в гулкой пустоте еще долго. Впрочем, отъезд
— Эх, Александр Константинович, ты в меня проник, — сказал Цюрюпкин, чокаясь с Воловенко остатками вермута. — Душа тоскует. Гляделки что? Аллюзия, как говорится. Одну потерял, на второй катаракта не вызревающая. Но все это гиль. Душа тоскует и колхозной песни просит. И клуб я, как забогатеем, выложу русской кладкой. Угол русский отличаешь, мастеровой ты человек?
— Отличаю, отличаю, — проворчал Воловенко. — Эка невидаль — кирпич заворотить.
— Смотри, знает! Чтоб доня моя Зинаида на сцене плясала. И плевал я на город. Плевал!
— Отставить плевки на город! — отразил недостойный выпад Муранов. — Учти, кто ты есть. Большевик первого разряда, первостатейный, можно квалифицировать, двадцатипятитысячник, а позволяешь.
— Доня из школы в прошлом году вертается и пытает: батя, о чем ты мриешь? Нам учителька приказала сочинить, о чем мрие семья советского колхозника. Учителька приказала: каждый день — мрий! Вскочишь и сразу мрий, справу справляй и мрий. Посмотрел я на учительку — от несчастье — точно: мриять ей спасение — некрасивая она.
— Ага, теперь клуб возник, — сказал Муранов, — и учителька, то исть школа. Видишь, товарищ Воловенко, в чем закавыка? У него все по плану. Сперва недовольный кирпичом, потом по элеваторам ударил, потом по пунктам переработки зерна, теперь поднеси ему на тарелочке клуб и школу. Счас он еще хвастанет и успокоится. Золотой мужик! Ладно, давай еще выпьем, — предложил он. — И вареники прикончим. Я схожу к Паучихе.
Рукавом с культей Муранов нервно уже не дергал. Сидел разморенный, порозовевший, сменивший гнев на милость. И здесь, пожалуйста, действует Паучиха. Ничем не лучше книжной Прорвы или Дырки. Надо ж такую кличку дать?
Цюрюпкин, однако, не разрешил вступить в противозаконный контакт.
— Имей в виду, и все, — погрозил он пальцем Муранову, выходя в сени.
— Во, какая личность, — сказал Воловенко. — По кривой его не объедешь и на кривой не объедешь, хоть сам он крив.
— Ум, башка, — подтвердил Муранов, гордясь Цюрюпкиным. — Не башка бы — партбилета не удержать. И мы не лыком шиты, что его башку оценили. Землю сердцем чует, но пьянь пьянью.
— Не согласен я, — возразил Дежурин, — что он пьянь пьянью. Что часто выпимши — факт, что матерщинник — факт. Но душа у него колючками не обросла, а хлебает оттого, что переживает за народ, за трудность момента, червь его в грудях гложет.
— Как ты, Александр Константинович, прикидываешь: хватит мне сырца? — спросил Цюрюпкин, возвращаясь с третьей бутылкой бражки. — За корытом притырил. Теперь как раз норма. Главным инженером мрию обзавестись. Что техрук — девка.
— Полагаю, что хватит тебе глины, председатель. Главного инженера пришлют — власти твоей крышка.
— Не пугай, пуганый, — пробормотал Цюрюпкин. — Плевал я на свою власть. За вас, геологи. Пей, пей, экскурсант. От нее тело не болит. И прочее в порядке. Выпьем и за тебя, Воловенко.