Святые сердца

Дюнан Сара

Рыдания становятся громче, когда она поднимает наружную задвижку и открывает дверь. Она ожидает увидеть ребенка, который бьется в бесконечной истерике, катается по кровати или сидит, скорчившись, в углу, как загнанный зверек, но вместо этого пламя ее свечи выхватывает из темноты фигуру девушки, которая стоит, прижавшись спиной к стене, потная сорочка облепляет ее тело, волосы липнут к лицу. Через решетку в церкви девушка выглядела чересчур хрупкой для такого голоса, однако вблизи она оказывается куда основательнее, каждому рыданию предшествует мощный вдох. Новый вопль застывает у нее в горле. Кто перед ней? Тюремщица или спаситель? Зуана еще помнит

ужас тех первых дней; все до единой монахини казались ей тогда на одно лицо. Когда же она начала замечать, что грубая ткань скрывает разные формы? Странно, что теперь она даже не может вспомнить того, что когдато казалось ей незабываемо важным.

– Бенедиктус, – говорит она тихо в знак того, что намерена нарушить Великое Молчание.

Мысленно Зуана слышит голос аббатисы, дающей разрешение: «Део грасиас». Назначая ей наказание, аббатиса примет во внимание то, что она нарушила обет, выполняя свой долг.

– Да пребудет с тобой Господь, Серафина, – произносит Зуана, поднимая свечу выше, чтобы девушка убедилась, что в ее глазах нет злобы.

– Аааааа! – Задержанное дыхание с яростным воплем вырывается наружу. – Я не Серафина. Это не мое имя.

Слова достигают Зуаны вместе с брызгами слюны, которые попадают ей на лицо.

– Ты почувствуешь себя лучше, когда поспишь.

– Ха! Ха… Я почувствую себя лучше, когда умру.

Сколько же ей лет? Пятнадцать? Может, шестнадцать? Молодая, вся жизнь впереди. И в то же время достаточно взрослая, чтобы понимать, что жизнь у нее отнимают. Что рассказывала им аббатиса, когда они голосовали за ее поступление в монастырь? Что девушка из Милана, из благородной семьи с деловыми связями в Ферраре, и родители решили выказать лояльность городу, отдав дочь в один из его лучших монастырей: чистое дитя, взращенное на любви к Господу, поет как соловей. К сожалению, никто не счел нужным упомянуть, что она еще и воет, как оборотень.

– Может, я уже умерла! И похоронена в этой… вонючей могиле, – голосит девушка, яростно топая ногой, и катышек конского волоса катится по полу.

Зуана поднимает свечу еще выше и замечает, что в комнате разгром: кровать перевернута, матрас и подголовный валик вспороты, повсюду разбросана набивка. Хаос посвоему впечатляет.

Девушка грубо подтирает нос тыльной стороной ладони, чтобы остановить поток слез и соплей.

– Ты не понимаешь! – Теперь в ее голосе слышна яростная мольба. – Я не должна быть здесь. Я тут не по своей воле.

Зуана видит, как она в струящемся бархатном платье стоит на коленях у алтаря и, склонив голову, согласием отвечает на каждый положенный вопрос священника.

– А как же слова обета, сказанные тобой в церкви? – мягко спрашивает Зуана.

– Слова! Я просто повторяла слова, вот и все. Они шли из моих уст, не от сердца.

Ага. Теперь все ясно. Фраза, известная не хуже всякой литании. Слова из уст, а не от сердца: так на официальном языке называется принуждение. С такими словами в справедливом суде может обратиться к благожелательному судье женщина, добивающаяся признания неудачного брака недействительным, или послушница к епископу, моля об освобождении от обетов. Но здесь ведь не суд, и ни самой девушке, ни обители не полегчает, если они простоят тут всю ночь, обсуждая ее беду.

– Тогда тебе нужно поговорить с аббатисой. Она мудрая женщина и наставит тебя на путь истинный.

– Так где же она?

Зуана улыбается.

– Пытается уснуть, как и все остальные.

– Думаешь, я такая глупая? – И голос поднимается

снова. – Да ей плевать на меня! Я для нее всего лишь еще одно приданое. О, нисколько не сомневаюсь, мой отец раскошелился, чтобы упрятать меня сюда.

Каждое слово, нарушающее Великое Молчание, причиняет Господу такую же боль, какую оно должно причинять произносящей его монахине, но доброта и милосердие тоже признаются добродетелями в этих стенах; к тому же Зуана уже совершила грех.

– Даже за самым большим приданым стоит душа, – говорит она тихо. – Скоро ты сама это поймешь.

– Нет! Ага! – И девушка бьется головой в стену, да так сильно, что обе слышат стук. – Нет, нет, нет!

Но теперь, когда приходят слезы, в них чувствуется больше отчаяния, чем ярости или боли, как будто она знает, что битва уже наполовину проиграна, и бессильно оплакивает ее исход. В обители СантаКатерина есть сестры, женщины большой веры и сострадания, которые считают, что именно в этот миг Христос впервые понастоящему входит в душу молодой женщины, Его великая любовь бросает семена надежды и послушания на почву отчаяния. У рожай Зуаны долго не всходил, и через годы она поняла, что единственное настоящее утешение – та вера, которую обретаешь сама. И хотя она ничуть не гордится своим открытием, в минуты, подобные этой, она не предлагает слов утешения.

– Послушай меня, – говорит она тихо, подходя ближе. – Я не могу отворить для тебя ворота. Но я могу, если ты позволишь, сделать так, чтобы сегодняшняя ночь прошла для тебя скорее. А это немного облегчит тебе и завтрашний день, обещаю.

И девушка слушает. Это чувствуется. По ее телу пробегает дрожь, взгляд становится беспокойным. О чем она сейчас думает? О побеге? Келья не заперта, и никто не остановит ее, вздумай она бежать. Если она захочет, то может с легкостью оттолкнуть Зуану, выскочить в коридор, оттуда побежать в главную галерею и вниз, к привратницкой, где узнает, что ключ от ворот хранится не у дежурной сестры, а у самой аббатисы. Или она может пробежать через цветник, затем через сад, пока не достигнет наконец внешних стен монастыря – только они такие высокие и гладкие, что вскарабкаться по ним наверх не проще, чем если бы они были изо льда. Все это, разумеется, хорошо известно обитательницам монастыря. И некоторые так привыкли, что испытывают настоящий ужас, лишь представив себя за пределами этих стен, в большом мире.

– Нет. Нет… – Но это скорее стон, чем протест. Она закрывает лицо руками и медленно съезжает по стене на пол, цепляясь за камни спиной, а потом съеживается, сворачивается в клубок, раздавленная горем.

Зуана опускается рядом с ней на колени.

Девушка судорожно отодвигается.

– Отойди от меня. Мне не нужны твои молитвы.

– Вот и хорошо, – весело отвечает Зуана, ладонью сметая с пола конский волос, чтобы найти безопасное место для свечи. – Поскольку у нашего Господа сейчас наверняка заложило уши.

Зуана улыбается, чтобы девушка поняла, что это шутка. Вблизи, при свете свечи, лицо у той оказывается вполне милое, хотя распухшее от слез и покрытое красными пятнами от злости. Зуане приходят на ум с полдюжины хихикающих молодых послушниц, которые своими заботами с радостью помогли бы ей вернуть красоту. Сестра Зуана достает из складок своего одеяния пузырек и вытаскивает пробку.

– Перестань плакать, – говорит она, и ее голос обретает твердость. – Это паника, она пройдет. И ты ничем не поможешь ни себе, ни своему делу, если не дашь всему монастырю спать. Ты меня понимаешь?