Связанный гнев

Северный Павел

– Спасибо! Знаю, что заботливый. Видать, забыл, что в непогоду бессонница у меня? Старость, она не в радость. Прикинь, сколь годков прожила. Сразу, милок, не сбившись, и не сочтешь.

– Старым хорошо быть.

– Это как же так?

– Старики все знают. Вот тебя взять. Будь ты молодухой, я бы не услыхал сказов про всякое. Обязательно, как только одолею письменность, все твои сказы запишу.

– У тебя, паренек, для такого пустого занятия времени не найдется.

– Куда денется?

– Работать скоро зачнешь. Приманит золото, так живо про сказы забудешь.

Пустое мои сказы. Я ладом и сказывать не умею. Вот тятенька мой – тот на сказы был мастак, потому сам в рудниках возле Азов-горы робил. Начнет про Медной горы хозяйку вязать слова, так у меня мороз по спине гулять зачинает.

– Завидки берут, как подумаю, что ты в старое время со старыми людьми жила.

– Будет, Васютка, про это. Не вспоминай о той поре на ночь глядя. Еще приснится тебе что страшное, и начнешь опять со сна на весь дом орать.

Перестав на минуту вязать старуха, задумавшись, перекрестилась.

– Крестишься? Поди, про страшное вспомнила?

– Вспомнила, Васютка, вспомнила. Не приведи Господь, какое было время. Кулак да плеть людской жизнью правили. Господский приказчик мог любого из нас без отпевания в гроб уложить, без креста на могиле. Минуло то время, не будь добром помянутое.

– Стало быть, теперь людям легче жить без господского кнута?

– Легче. Не так уж шибко, конечно, но все же легче. Господа и теперь есть, только права у них маленько поубавили, лишив крепости над людскими душами. Урядник тепереча не по всякому православному лику может кулаком звякать. Оно, конечно, пословица верно толкует, что до царя далеко, а до Бога высоко. Легче стало жить, на слово мне верь. Хотя жители в государстве все одно не довольны. Подрасти маненько, книжки про мое время почитай, тогда и поймешь, что права старуха, сказывая, что нонешнее время лучше старого.

– Тебя господские приказчики били?

– Нету! Мужицкая рука до меня не касалась. Зато от бабьей руки не одну оплеуху съела, не подавившись. Била меня моя барыня. В горничных при ней состояла. Волосы ей на сон грядущий расчесывала. И какие же у нее, паренек, волосы были! Длинные, волнистые, а мягкие, как лебяжий пух.

– За что била-то?

– Да за всякую малость. То не ладно гребешком выберу спутанные волосики, то не с того боку возле нее встану. Не со злобой била. От горячности характера хлестала. Крутая была барыня. Жизнь ее господская тоже была по-бабьему не конфетка. Потому мужнин отец, отставной генерал ее хлыстом похлестывал.

– Пошто никто за тебя не заступался?

– Некому было, родимый. С царем незнакома, а у угодников своих дел многонько, им недосуг за моей шеей глядеть.

– А муж?

– Он, милок, на прииске золото мыл. Редко мы с ним свидывались. А уж ежели свидимся, так про барские побои не беседовали.

– Чудная ты, бабушка.

– Это пошто же?

– Да как же. Барыня тебя дубасила, а ты ее добром вспоминаешь.

– Потому простила ее. В тот день простила, как поп на паперти зачел царский манифест освобождения от крепости. Тот день я за счастливый почитаю… Будет, однако, про все такое. Ночь на дворе. Тревожишь

меня всякими расспросами. Реветь зачну. Глаза мои ноне на болоте, мокрота от них бежит, как водица из выжатой тряпицы. Спи. Слышь, как воет?

– Да завсегда так воет, ежели буран. Хорошая ты, бабушка.

– Спасибо. Еще давай как поласковей похвали.

– Зря тебя «хмурой» прозвали.

– Правильно прозвали. Аль не хмурая на лик? Не глянется людям, что на них исподлобья зырю.

– Неправильное тебе прозвище дали.

– Тебе, конечно, видней. Жаль, что запоздал на свет уродиться, не удосужились люди тебя спросить, какое мне прозвище привесить.

– Ты людей любишь?

– Не всех.

– Опять врешь. Всякой бабе в беде помогаешь.

– Это, милок, сказ вовсе про другое. Живу по пословице: ворон ворону глаз не выклюет. Хмуро на людей гляжу по причине, чтобы побаивались меня. Потому, когда человек боится, – он врет меньше.

– Неправильно! Я тебя не боюсь. Ну вот нисколечко не боюсь, а врать тебе не смею.

– Ты себя со всеми в ряд не ставь. Ты для меня лучше всех на свете, потому сама тебя вынянчила, сама в тебе искру в душе в огонь жизни раздула. Кабы была помоложе да побогаче, то вместо Аннушки тебя в сыночки взяла. Из-за старости только нянькой для тебя стала.

Тихо скрипнула дверь, когда в кухню вошла Анна Кустова.

– Полуночничаете? Про что толкуете?

– Обо всем помаленьку, Аннушка.

– Дня вам не хватает для мудрой беседы?

– И то не хватает. Днем Васютке недосуг. Грамоту постигает. Сама чего не спишь?

– Лягу скоро. За делом пришла. Вася, оболокись [8] скоренько. Сбегай в «девкин барак». Вели Клаве-Туфельке ко мне завтра в шестом поутру зайти. Пусть не проспит.

– Сейчас, маменька.

8

Оболокись – оденься.

Мальчик спрыгнул с полатей, начал одеваться.

– Куда валенки, бабушка, сунула?

– На печи. Сушатся. Только там легонько шарь. Степаниду не испугай, а то всю ночь икотой спать не даст.

– А с чего ты их на печь сунула?

– Мокрехоньки были. Снег в них нагреб.

Мальчик полез на печь за валенками.

– Куда поутру собралась, Аннушка?

– На Осейку.

– По делу заезжей гостьи?

– Догадливая.

– Скоро вовсе провидицей стану. Раз за Клавой посылаешь, значит, сурьезное в мыслях держишь. Туфельку зря не тревожишь.

– Муженек гостью зело обидел. К унаследованному от отца прииску лапу тянет.

– Надумала на нее наступить?

– Опять угадала.

– Тогда слушай меня. Пимену вели на купецкую лапу наступить. Из-под его ступни не скоро выдернет.

– Так и решила. Пимена назначу смотрителем на прииск. Вася, нашел валенки?

– Один нашел, маменька. Другой шарю.

– Ты у трубы его пошукай, – посоветовала старуха.

– Вот он! Нашел! – Мальчик слез с печи и надел валенки. – Пошел я.