Сын Америки
Шрифт:
Он расплатился, и они вышли на улицу. Был еще один способ покрепче привязать ее. Он вытащил деньги, отделил одну бумажку себе, а всю пачку протянул ей.
– Возьми, – сказал он. – Купи себе, что хочешь, а остальные побереги для меня.
– О!
Она смотрела на деньги и не решалась.
– Не хочешь?
– Хочу, – сказала она и взяла пачку.
– А будешь помогать мне, так и побольше получишь.
Они остановились у ее дома; он внимательно посмотрел на нее.
– Ну, – сказал он, – так как же?
– Биггер, миленький. Я… я не знаю, – сказала она жалобно.
– Ты сама хотела, чтоб я тебе
– Я боюсь.
– Значит, ты мне не веришь?
– Мы еще никогда такого не делали. Они весь город обыщут, чтобы нас найти. Это совсем не то, что забраться вечером к моим хозяевам, когда никого дома нет, и стащить что-нибудь. Это не…
– Как хочешь.
– Я боюсь, Биггер.
– А кто может на нас подумать?
– Не знаю. Ты правда думаешь, что они не знают, где девушка?
– Они не могут знать.
– А ты знаешь?
– Нет.
– Она объявится.
– Не объявится. А потом она вообще с заскоком. Они даже могут подумать, что это она сама и написала, чтоб вытянуть у них деньги. Или они подумают на красных. На нас никогда не подумают. Они считают, что у нас пороху не хватит на такое дело. Они всех негров считают трусами…
– Ох, пс знаю…
– Я тебя когда-нибудь подводил?
– Нет, но мы ничего такого ни разу не делали.
– Все равно, и теперь не подведу.
– Когда ты хочешь это сделать?
– А вот как они поднимут тревогу насчет девушки.
– И ты думаешь, это у нас выйдет?
– Я тебе уже сказал, что я думаю.
– Нет, Биггер! Не пойду я на это. И ты…
Он круто повернулся и пошел прочь.
– Биггер!
Она побежала за ним по снегу и вцепилась в рукав. Он остановился, но не обернулся к ней. Она потянула его за пальто. Под тусклым светом уличного фонаря они молча сошлись лицом к лицу. Вокруг них была ночь и снег; они были отрезаны от мира и знали только друг друга. Он смотрел на нее без всякого выражения и ждал. Ее взгляд, испуганный и недоверчивый, был прикован к его лицу. Он стоял неподвижно, но вся его поза говорила о том, что он наготове и только ждет, оттолкнет она его или притянет. Ее губы раздвинулись в слабой улыбке, она подняла руку и тихонько провела пальцами по его щеке. Он знал, что в ней сейчас с мукой решается вопрос о том, насколько он дорог ей. Она схватила его руку и сжала.
– Биггер, миленький… Не надо. Правда же, нам и без этого хорошо.
Он выдернул руку.
– Я пошел, – сказал он.
– Когда мы теперь увидимся, миленький?
– Не знаю.
Он сделал несколько шагов, но она опять нагнала его и обхватила за шею.
– Биггер, миленький…
– Так как же, Бесси? Говори.
Она жалобно смотрела на него своими круглыми черными глазами. Он все еще выжидал, протянет она ему руку или даст скатиться в пропасть одному. Он наслаждался ее горем, через эту чужую растерянность и отчаяние узнавая цену себе. Вдруг у нее дрогнули губы, и она заплакала.
– Так как же? – повторил он.
– Если я пойду на это, так только ради тебя, – всхлипывая, сказала она.
Он обнял ее за плечи.
– Ну, ну, Бесси, – сказал он. – Не плачь.
Она перестала всхлипывать и вытерла глаза; он пристально посмотрел на нее. Справится, подумал он.
– Мне надо идти, – сказал он.
– Я сейчас домой не пойду.
– А куда же ты пойдешь?
Теперь, когда
– Мне еще выпить хочется.
Нет, все в порядке; она такая же, как всегда.
– Ну, я загляну к тебе завтра вечером, идет?
– Ладно, миленький. Только смотри, будь осторожен.
– Слушай, Бесси, ты брось трусить. Положись на меня. Что бы ни случилось, им нас не поймать. Уж про тебя-то наверняка никто ничего не узнает.
– А если нас начнут искать, Биггер, где мы спрячемся? Ведь мы негры. Мы не можем пойти, куда захочется.
Он оглядел заснеженную, освещенную фонарями улицу.
– Да мало ли мест, – сказал он. – Я всю Южную сторону знаю как свои пять пальцев. Можно спрятаться в одном из тех старых домов, знаешь? Вот как прошлый раз. Туда никто не сунется.
Он показал в конец улицы, где темнел большой нежилой черный дом.
– Ох! – вздохнула она.
– Ну я пошел, – сказал он.
– До завтра, миленький.
Он зашагал к трамваю; оглянувшись, он увидел, что она все еще стоит на том же месте, в снегу. Ничего, подумал он. Справится.
Опять пошел снег; улицы были точно длинные тропинки, проложенные в чаще и освещенные там и сям факелами, высоко поднятыми невидимой рукой. Он прождал минут десять, трамвая все не было. Он свернул за угол и, опустив голову, зарыв руки в карманы, пешком пошел к Долтонам.
Он шел уверенно. За этот день и вечер возникли новые страхи, но новые чувства помогли эти страхи преодолеть. В ту минуту, когда, наклонившись над Мэри, он увидел, что она умерла, страшный образ электрического стула вошел в его плоть и кровь. Но сегодня, за завтраком дома, когда он смотрел на мать, сестру, брата и видел, как они слепы, и позднее, когда он подслушивал разговор Пегги с миссис Долтон на кухне, в нем родилось новое чувство, чувство, которое почти совсем освободило его от страха смерти. Если быть осторожным и знать, чего хочешь, все можно сделать, думал он. А если можно взять жизнь в свои руки и распоряжаться ею по-своему, если от себя самого зависит решение, когда и куда бежать, то и бояться нечего.
Он чувствовал себя теперь хозяином своей судьбы. Он жил интенсивнее, чем когда-нибудь; все его внимание, все его мысли были сосредоточены, направлены к одной цели. Первый раз в жизни он двигался между двумя четко обозначенными полюсами: он уходил от смертельной угрозы, от жизни, похожей на смерть, давшей ему это чувство стеснения и горячего удушья в груди, и шел к ощущению той полноты, которая так часто, хоть и неопределенно, манила его с экрана и с журнальных страниц.
Стыд и страх и ненависть, обострившиеся в нем от встречи с Мэри и Джаном и мистером Долтоном, от роскоши этого большого дома, перестали душить его и жечь. Разве он не совершил то, на что они никогда не считали его способным? Его черная кожа, его место на самом дне мира – все это он теперь смел превозмочь благодаря вновь рожденной в нем силе. Сознание, что он убил Мэри, стало для него тем, чем раньше служили револьвер и нож. Пусть потешаются над ним за то, что он черный и смешной: он может смотреть им прямо в глаза и даже не чувствовать злобы. Исчезло постоянное ощущение невидимой стены, давящей со всех сторон.