Сын атамана
Шрифт:
– - Верно, что так. И мне вечор про то намекал: о каком-то попутчике-отроке говорил.
– - Овва! Третью неделю уже, слышь, врачуется во здешнем шпитале сынок Самойлы Кошки.
– - Как! Кошевого атамана запорожского про которого ты мне рассказывал?
– - Эге. К отцу в Сечь со стариком-дядькой собрался, да дорогой беда с ним приключилась: упал с коня да плечо себе повредил. Верхом-то ехать ему теперича, знать, и неспособно.
Когда Курбский, умывшись и одевшись, в сопровождении Данилы, вышел из своей кельи в полутемный крытый переход и повернул в сторону переднего крыльца, оттуда донесся вдруг такой
– - Что это такое?
– - спросил он.
– - А кликуша, -- ответил запорожец.
– - Отец Сера-пион до обедни, вишь, с богомольцами беседу ведет, всякому в утешение доброе слово скажет; ну, и бесов изгоняет.
Пронзительный вопль повторился.
– - Иди один, Данило... Я покамест туда не пойду, -- сказал Курбский и, взяв в противоположную сторону, рядом переходов выбрался на открытый воздух, как оказалось в монастырский огород.
Среди груш и яблонь тянулись гряды с разными овощами, пышными подсолнечниками и пунцовым маком; воздух кругом был напоен духом трав, гудел пчелиным жужжаньем. А вот под деревьями показался мальчик лет тринадцати с подвязанной правой рукой, судя по наряду, -- из зажиточных казаков, и с ним старичок-служитель.
"Сынок Самойлы Кошки!" -- сообразил Курбский и пошел им навстречу.
Теперь его заметили, и миловидное, почти женственное, смуглое лицо мальчика залило румянцем. Но, словно устыдясь своего смущения, он окинул Курбского гордым, чуть не враждебным взглядом.
Курбский улыбнулся и, пожелав обоим доброго утра, обратился к дядьке с вопросом скоро ли обедня.
– - Да вот отцу-настоятелю только бы кликушу утихомирить, -- отозвался старик, внимательно оглядывая также молодого князя с головы до ног.
– - Как накрыл епитрахилью, -- тотчас перестала биться. Я нарочно увел оттоль Гришука... то бишь, Григория Самойловича, потому кликушество, как злая зараза, особливо к слабосильным прилипчиво; а паныч мой не совсем еще оправился от болезни.
– - Какая ж то болезнь, Яким!
– - счел нужным оправдаться в глазах Курбского Гришук, снова краснея, -- плечо свихнул маленько...
– - Не свихнул, паничку, а ключицу переломил!
– - с горячностью прервал его Яким и, очень довольный, казалось, найти нового слушателя для своей не раз уже, конечно, повторенной истории о постигшем его панича злоключении, продолжал, -- едем, это, мы лесочком, ничего не чая. Меня, старика, от зноя, знать, и распарило, укачало; сижу себе в седле, носом рыбу ловлю. Вдруг панич мой:
"Глянь-ка, Яким, что за чудо? Не клад ли какой?"
Гляжу: в прогалинке, середь травы да цветов, лежит словно бы большущее железное колесо, на солнце как жар горит. Крий, Мати Божа! То змий лютый, желтобрюхий, колесом свернулся, на солнышке греется; а он, младенец несмышленый, за золото червонное его принял!
"Назад, паничу! То желтобрюх!"
И, куда! Упирается конь у него, фыркает, а он его еще нагайкой. Конь на дыбы да копытом хвать в середку колеса! Развернулся змей, зашипел, коню ноги обвил. Ну, конь, как ошалелый, в бок, и молодчик мой из седла. Первым делом я, знамо, к коню, чтобы от змея вызволить, голову чудищу одним махом отсек. Ан птенчик мой, глядь, в траве лежит недвижен, бездыханен...
[]
– - Головой о корень древесный ударился...
– -
– - И головушкой, и плечиком.
По алым губам мальчика пробежала плутоватая улыбка.
– - Только голова покрепче плеча оказалась, -- сказал он, -- уцелела!
– - Шути, шути!
– - укорил дядька.
– - И висок-то себе до крови раскроил, а плечо и совсем, поди, попортилось.
– - Как спросят в Сечи, так могу хоть рассказать, что вместе с тобой в бою побывали!
– - не унимался Гришук, указывая на правую руку дядьки.
Что Яким побывал в бою, свидетельствовал глубокий шрам, пересекавший ему лоб и бровь; на изъян же в правой руке его Курбский обратил внимание только теперь; из рукава старика торчал обрубок кисти руки без пальцев.
– - Но как ты, любезный, саблей владеешь?
– - спросил Курбский.
– - Аль левой рукой?
– - Левой, -- словно нехотя ответил дядька, пряча свою поврежденную руку, и перевел речь снова на своего питомца.
– - Благо, хошь не так далеко было до обители. Благодарение Богу да отцу лекарю, плечико у него теперь заживает, а все ж на коне до Сечи ехать поопасился: растрясет. Ехать же надоть бы, ни дня не измешкав.
– - Родитель твой там, слышно, крепко занемог?
– - участливо отнесся Курбский к молоденькому сыну атамана.
– - С чего это с ним приключилось?
Веселое только что лицо Гришука разом опечалилось, и на длинных ресницах его блеснули слезы. Он хотел ответить; но углы рта у него задергало, и он закусил нижнюю губу, чтобы не расплакаться.
– - Светик ты мой, соколик мой, ну, полно, полно! Не малыш ведь, слава Богу!
– - ласково забрюзжал на него дядька, а затем ответил за него на вопросы Курбского.
– - Да изволишь видеть... Который год уж батька его ушел от семейки своей в Сечь -- не потому, чтобы... нет, жили они с жинкой ладно и совестно, -- да старого казака все, знаешь, в Сечь тянет, что волка в лес. Ну, а на поход противу турчины, как потонул старшой Скалозуб, другого, окромя пана Самойлы, на место его не нашлось...
– - И должен был он отречься от семьи родной, чтобы попасть во в старшие?
– - Да как же ему было отказаться, коли его выбрали?
– - вступился тут за своего батьку Гришук.
– - Откажись он, так погубил бы с собой, может, все войско...
– - Но сердца в груди не замолчишь!
– - подхватил старик дядька.
– - Пали до пана Самойлы слухи, что жинка у него скончалася, а была она у него добрая, смиренная, по хозяйству заботливая; и затужил он, затосковал так, что на поди! заговариваться начал. Как сведали мы о том в Белгороде, так и собрались вот с паничем в Сечь проведать родителя: из четверых птенцов единственный ведь остался! Увидав сынка, как знать, может, в себя опять придет, утешится.
– - Дело доброе, святое дело, -- сказал Курбский.
– - Я сам тоже в Сечь путь держу. Упредил меня вечор настоятель, что есть мне юный попутчик...
– - Так, так!
– - с живостью поддакнул Яким.
– - Ведь ты, прости, князь Курбский?
– - Курбский.
– - Сказывал он нонече и нам про тебя. С тобой он нас охотно порогами пускает. Яви такую милость, чтобы птенчику моему, грешным делом, какого дурна не учинилось. Вот и к обедне заблаговестили, -- прервал сам себя старик.
– - Отстоишь с нами тоже?