Сын детей тропы

Бонс Олли

Запятнанный шёл, раздумывая. Он видел сразу и правый берег, обрывистый, где сейчас не было иного движения, кроме колебания трав, и левый. Там у опушки поднимался дымок.

Впереди был брод, а чуть в стороне, на излучине — Старые Тропки, людское поселение.

Шогол-Ву присмотрелся. Дождался ветра, послушал, что тот несёт: только речную влагу. Ни дыма, ни звонких дальних голосов, ни стука топоров, ни крика домашнего зверя. Значит, в Старых Тропках по-прежнему никто не жил, и мудрено ли, если поселение стало упокоищем.

До Оскаленного мира,

до того, как Койчи-Ит и Свартин Большая Рука мешали кровь, в другую пору жёлтых листьев здесь случился мор. Звали служку из храма Двуликого, и тот сказал, дурное место. И выжившие — их была едва ли треть — разбрелись кто куда. Ушли в Подковки, в Заставу.

Больше не ждал гостей постоялый двор, прежде шумный и живой, где останавливались идущие к Косматому хребту, все, кто искал проводника или хотел помощи охотников. Не заворачивали сюда и случайные люди, чей путь лежал через Приречье.

Шогол-Ву прищёлкнул языком, заставляя нептицу на миг замереть. Ещё прислушался. Стражи во главе с Указующим Перстом захотели бы перехватить его у брода, но пока их не было слышно.

Не видно было и глубоких следов колёс. Гружёные телеги отчего-то не проезжали тут, значит, делали крюк к старому мосту у лесных границ. Но отчего, если к Заставе ближе через брод? И река не разлилась.

— Не отходи, Хвитт. Нельзя. Держись рядом.

Постоялый двор звался «Раненый космач». Шогол-Ву бывал здесь прежде раз или два, когда старшие договаривались с людьми. Стоял у изгороди, жадно разглядывая цветастые наряды, женщин, мужчин и детей, рогачей, повозки. Его разглядывали тоже, кто с любопытством, кто со страхом.

Баэрвин, светлокосая хозяйка, проходилась насчёт названия. Ворчала, что хорошие дворы зовутся иначе: «Под улыбкой Двуликого», «Тихая заводь», «Тёплый очаг». Кому понравится «Раненый космач»? Здоровяк Ольгер, тот, с кем она обошла пять храмов, только посмеивался. Гостей хватало.

Теперь «Раненый космач» затих. Не фыркали у перекладины рогачи, не пили шумно воду, не роняли сено. Не стучали кружки о столы во дворе, да и столов не стало. Развеялись густые запахи варева, жаркого, трав и браги. Не раздавались голоса и смех. Темно было за приоткрытой дверью — никогда уже не выйдет оттуда Баэрвин, статная, с полными плечами, с улыбкой, с кувшином и кружками в руках. Не заглядеться, как колышутся бусы на её груди — цветные, со Сьёрлига, в три ряда, — когда она склоняется над столами.

Мор унёс её, уложил в эту землю — может, здесь, за домом. Под конец люди рыли могилы где придётся, чтобы не идти далеко. Не стало и Ольгера. И «Раненый космач» — низкая кровля, густо поросшая травой, как пегая шкура — тоже умер.

— Сюда, Хвитт, — подозвал Шогол-Ву. — Переждём внутри. Нельзя, чтобы нас заметили.

Нептица вошла неохотно, приглядываясь. Потянулась к брошенным ящикам, отпрянула. Всё, что хранилось там прежде, сгнило.

Запятнанный прикрыл дверь. Встал у окна, крошечного, давно не мытого, почти слепого. Поглядел на дорогу, по которой много дней не ходил никто, кроме ветра.

Чуть

дальше, ближе к броду, стоял почерневший сруб. Когда дети тропы покидали Косматый хребет, чтобы идти со Свартином на Приречье, все дома были целы. Этот сгорел после — может, огонь упал с холма.

Шогол-Ву слушал. Пел ветер, налетая, трепал кровлю, совал нос в трубу. Двуликий чинил одеяло и то совершенно за ним скрывался, то не успевал доглядеть — и клочья летели по холму. Ветер гнал их с воем, кружился, не мог усидеть.

Нептица поскребла дверь. Поняла, что не выпустят. Осторожно подобралась к ящикам, вытягивая шею. Испугалась, отпрянула, хлопнув крыльями. Потянулась опять.

Расклевала связку грибов у очага, старых, до того сухих, что и в бурлящем котле отмокнут не сразу. Сунулась в очаг, вдохнула золу, а после фыркала, мотая головой, и чистила клюв лапой.

Шогол-Ву ненадолго вышел. Оглядел землю, стёр два-три следа, вернулся. Нептица ждала у двери, но завидев его, обиженно отошла, легла на пол, обратив к запятнанному хвост.

Он прошёл к окну и замер там.

Нептица вздохнула раз или два, не оборачиваясь. Прислушалась к чему-то, поднялась и ушла из общего зала в заднюю комнату. В это время на дороге показались всадники.

Кто-то поскакал дальше, к лесу. Оставшиеся не спешили. Осматривались, но не разделялись. Заглядывали во дворы, но с ленцой — видно, больше для порядка, не веря, что найдут беглецов здесь.

Тут из задней комнаты донеслось слабое мычание. Шогол-Ву насторожился и пошёл туда медленно, чтобы не скрипнули половицы.

Нептица стояла, подняв лапу, будто собиралась ударить, но не решалась. Перед ней в тёмном углу застыла девочка, подняв руки к лицу.

Голоса стражей зазвучали ближе. Запятнанный прикрыл за собой дверь, нащупал задвижку. В каморке, прежде слабо освещённой только светом общего зала, стало черно, как в гриве рогача.

Зашуршали перья — должно быть, нептица села. Шогол-Ву проскользнул мимо, и она ткнулась в него клювом, не видя в темноте. Девочка метнулась в сторону, но не закричала, лишь застонала слабо, когда пальцы зажали ей рот. Заскребла своими тонкими пальчиками, неожиданно острыми, но не сумела отбросить чужую ладонь.

— Тихо, — прошептал Шогол-Ву. — Не причиню вреда. Люди уйдут, отпущу.

Девочка поняла, застыла так, что и дыхания не было слышно. От неё несло застарелой гнилью, как от забытой в ящиках еды — уже не столько порченой, сколько засохшей.

Наружная дверь скрипнула.

— Ну, что скажешь, Улле?

Запели половицы. Ударил сапог, что-то откатилось.

— Да не было их тут. Вот не верю, что мы бы и следа не нашли. Я ж говорю: против течения пошёл. Там рукой подать до Древолеса, за которым выродки сидят. На кой ему лезть дальше в людские земли?

— А на кой они выползли? Шатались туда-сюда, в Каменный Мост зашли, Перста прям в Новом городе прирезали. Это как, по-твоему? И Жирный Треффе с людьми пропал, не зря ж Чёрный Коготь думает, тут пятнистые замешаны.