СЫН ИМПЕРИИ
Шрифт:
Над нами чистое закатное небо, и мама:
– Ф-фу! – выдыхает. – От души отлегло…
– Тебе просто померещилось, – говорит Августа. – Никого там не было.
– Может, и померещилось, – соглашается мама. – А может быть, и нет. Кто знает?
Муж хозяйки пропал на войне без вести. Вдвоем с сыном Вовкой – ржавой зубастой пилой – они пилят во дворе березовый крест.
– Аккуратисты, – говорит хозяйка, утирая пот. – Каждого, гляди, поврозь закапывали. Не как у нас – в одну яму всех, а потом звезду воткнули: братская могила! А какие ж
Потом Вовка раскалывает напиленные чурки на полешки, которыми они топят русскую печь, чтобы варить картошку «в мундире» и спать на теплом.
Крестов в сарае еще на одну зиму хватит. Козу свою хозяйка тоже пасет на бывшем кладбище. Кочки там едят из-под земли врагов, коза обгладывает кочки… От одного запаха козьего молока подкатывает к горлу.
– Пей, – говорит мама, – оно полезное.
– Расти не будешь, – грозит она, – так и останешься…
– Ну, хоть глоточек, – умоляет. – За маму? Или ты свою маму не любишь?
Я – делать нечего – выпиваю…
– А теперь, – говорит мама, – за Сталина. Ты ведь не можешь не выпить за дедушку Сталина?
Не могу.
Потом еще – и за Ленина глоточек. Дедушку…
И за нашу Советскую Родину…
Нет! За Маркса-Энгельса я отказываюсь наотрез. Не буду, говорю я. Немцы они. Но они же хорошие! Все равно! – говорю я, чувствуя, что где-то прав: на этих немцах не очень-то и настаивают. Ладно, говорят. Не хочешь – как хочешь. Но ты посмотри, что на дне…
Я наклоняю стакан – на дне алеет «барбариска». Это Августа как-то подкинула ее незаметно.
– Смотри, растает…
За этот кисло-сладкий, алый вкус – чего не сделаешь! Я выдыхаю и – залпом!…
Но тут же все это из меня обратно – на стол! Фонтаном мутным! С «барбариской»…
Меня утирают, дают напиться из алюминиевого ковшика, из мятого, и утешают:
– Ничего! Завтра получится.
– А если не получится?
– Получится послезавтра. Это в тебе, – говорит мама, – организм сопротивляется.
– Кто?
– Организм. Он же не знает, что козье молоко полезно. Его нужно убедить, заставить. Я тебе помогу, но сломить свой организм, – говорит мама, – ты, Саша, должен сам… Если хочешь вырасти настоящим мужчиной.
У меня начались рвоты. Молоко временно отставили, но теперь меня тошнило и от ключевой воды. Мама повезла меня в Гатчину. Там ей посоветовали везти меня в Ленинград на анализы и рентген. Мы поехали. В детской поликлинике у Кузнечного рынка я живо отреагировал на фотостенд наглядной агитации за гигиену: упал в обморок. И было от чего: на одной из картин клубок червей буквально съедал изнутри невинного ребенка… Сильный пропагандистский образ.
Проанализировав то, что мы принесли в баночке из-под горчицы, и то, что мама запечатала в спичечный коробок, а также кровь, натянутую губами медсестры в стеклянную трубочку, а потом, под рентгеном, всего меня в целом (выпившего перед тем стакан творожно-белой бариевой каши), в поликлинике сказали,
– Что? – перепугалась мама.
– Оберегайте его от чрезмерной психической нагрузки. Рвоты у него, вероятно, на почве нервных спазм. Ребенок повышенно впечатлителен.
– Доктор, я хотела спросить еще… Молоко ему можно?
– То есть?
– Козье, – уточнила мама.
– Любое! – ответили ей. – Не только можно, но даже очень нужно!
– Слышал? – спросила мама.
Я промолчал.
Мы с Августой пришли на бывшее кладбище, где Вовка пас козу. То есть: лежал на ватнике и курил папиросу «Герцеговина Флор», по его просьбе украденную мной из портсигара Гусарова, который приехал вчера, чтобы попрощаться с нами перед отъездом на летние маневры.
Вовка курил и приглядывал, чтобы коза не вырвала колышек, к которому она была привязана за веревку. Августа присела на соседнюю кочку и принялась плести венок из одуванчиков. Вовка вынул колышек от козы из своей кочки и воткнул в кочку Августы.
– Другого места не нашел? – не поднимая головы, спросила Августа.
Вовка кинул ватник ей под ноги и улегся.
– Не нашел, – ответил он. – Эй, малый!
– Что?
– Не свистнешь еще папироску? Будь другом.
– Свистну, – пообещал я. – После обеда. Нам до обеда нельзя возвращаться.
– Эт-то почему ж?
– Чтобы их не будить. Спать они легли.
– С утра-то? Ясно, – сказал Вовка. – Дело ясное, что дело темное… Покурим мху тогда, чего ж.
И вдруг Августа говорит:
– У меня есть, но, кажется, сломалась… – И вынимает из кармана кофты гусаровскую папироску. – Нет, согнулась только! На.
Вовка неторопливо раскурил, выпустил изо рта три кольца дыма и оглядел Августу, которая от этого покраснела и туго обтянула подолом колени.
– Ты чо, куришь, что ль? – спросил он.
– Нет, она не курит, – ответил я.
– Тебя что, спрашивают? – прикрикнула Августа. – Конечно, нет, Володя. Курят только женщины легкого поведения.
– Это что ж за такие? – заинтересовался Вовка.
– Н-ну… Обольстительницы. Которые прожигают жизнь по ресторанам.
– Ресторан – это что?
– Не знаешь? Зал такой. Где ужинают, пьют вино и танцуют. Под джаз-оркестр.
– В городе у вас?
– Ну да. Там их полно!
Вовка поднялся на ноги и предложил Августе:
– Отойдем на пару слов.
Они отошли.
Я подсел к колышку. Взялся за него двумя руками, поднатужился – выдернул. Сначала колышек лежал спокойно, потом пополз. Остановился… Потом р-раз – и нырнул в траву. Я подобрал сплетенный Августой венок, надел себе на голову, подбежал к сестре и схватил ее за руку, которая была потной.
– Не хотишь – как хотишь, – сказал ей Вовка. – Давай хоть это, поцелуемся!
– Разве ты не знаешь, как Вера Павловна говорила? «Умру, но без любви поцелуя – не дам!» Ты читал роман Чернышевского «Что делать?»?