СЫН ИМПЕРИИ
Шрифт:
Командир эскадрильи истребителей Загуляев имел двух девочек. Старшая всегда казалась Александру рассудительной, но сейчас, на кухне, она явно делала не дело: взяла бутылку «Московской», подковыряла ножом станиолевую крышечку, сняла осторожно и стала выбулькивать водку прямо в раковину.
Александр схватил ее за руку.
– Ты что, рехнулась?
– Отстань! – оттолкнула его локоть.
– Им же не хватит!
Но девочка опорожнила бутылку, после чего наполнила ее водопроводной водой, надела крышечку и, взяв нож, аккуратно обжала кругом и погрозила
– Наябедничаешь – кровью умоешься,
– Очень надо мне на тебя, дура, ябедничать, – обиделся Александр и вернулся в комнату к взрослым.
Там как раз офицеры хлопнули по первому стакану, и командир эскадрильи истребителей, вырвав локоть из цепких пальцев своей жены, тут же, не закусывая, стал разливать по второму. А папа сидел, зажмурившись, прижав к усам кулак, и тянул в себя носом, как бы своим же кулаком занюхивая. Открыл глаза и объявил:
– Все, детонатор сработал. Доигрались! Теперь остается только ждать взрыва в Польше. Что ж, дорогой наш Никита Сергеевич… За что боролись, на то и напоролись!
И грохнул кулаком по чужому столу так, что тарелки подпрыгнули.
Загуляев – они сидели за столом плечо в плечо – крепко обнял папу.
– Ты это, Ленька, брось!
– Как то есть брось? – освободился папа.
– Брось, говорю, кручиниться. Давай вот.
Они дали.
Прожевав селедку с луком и хлеб, Загуляев сказал:
– Я, ты знаешь, Леонид, во многом не разделяю… Нет, ты постой! Пахан тоже дров немало наломал, так что дружба дружбой, но Никита где-то прав… Да погоди ты! Я ж с тобой согласен! По большому счету.
– Ты согласен?
– Еще бы! Не имели венгры права Пахана мордой в грязь.
– Не имели, – кивнул папа.
– Наш он Пахан – несмотря на все дела. Мы с его именем на устах умирали. Так?
– Было дело.
– И мадьярам, мать их-х-х… Вломим мы хотя бы за память о том, что это его имя хрипели мы, умирая, – а, Леонид?
– Хорошо говоришь. – Папа взял бутылку.
– … терпеть, что ли, будем?
– Не забывайся, Загуляев, – подала голос его жена. – Дети в пределах слышимости.
А мама – заметил Александр – под столом нашла кончиком туфли подошву папиного сапога, который, как обычно, намека не понял и удивленно посмотрел на маму:
– Ты чего?
Все на маму посмотрели, и она вспыхнула и, опустив глаза в тарелку, сказала зло и сильно:
– Н-ничего!
– Вломить мы им, конечно, вломим, – заговорил папа, игнорируя сложные чувства визави, – но, – и брови свел, – сейчас не сорок пятый. Это тогда мы их могли нейтрализовать по Ла-Манш, а сейчас, брат, исторический момент упущен. А ну как НАТО ввяжется? А там и Эйзенхауэр? Тогда что?
– Известно что, – ответил Загуляев. – Война, брат.
– Вот то-то и оно.
И папа козырьком ладонь ко лбу приставил – закручинился.
– Ты это, Ленька, брось, – приобнял его Загуляев. – Броня крепки, и танки наши быстры… Или не так?
– Быстрее, чем тогда.
– Ну а со своей стороны могу тебя заверить, что… Как там? В каждом пропеллере дышит… Вернее, в сопле реактивном. По
Они выпили, и папа протянул руку:
– Подойди-ка.
– Облик не теряй, Леонид, – сказала ему мама.
Папа нетерпеливо пошевелил пальцем:
– Подойди, говорю.
Так наглядно на памяти Александра папа еще не терял свой облик, поэтому приближался он с опаской. Но папа обнял его, поцеловал в лоб, приятно больно уколов усами, а потом отстранил и, плечи сжимая, предъявил Александра командиру эскадрильи:
– Видишь? Во второй класс уже пошел. Не себя… Что мы! Нас этому учили – умирать. И если живы мы остались после мясорубки той, кой-чему, значит, в этом деле научились. Но их вот, незапятнанных, – и он тряхнул Александра так, что зубы лязгнули, – их – жалко. Иди, сынок, играй. И ничего не бойся, понял? Пока мы живы – я и дядя Слава, – ты можешь ничего не бояться.
– Отпусти ребенка, Леонид, – сказала мама.
Папа прижал его к себе, царапая орденскими планками, и оттолкнул, отворачиваясь, утирая кулаком слезу.
– Кто ж спорит? – согласился Загуляев. – Мне, брат, еще больше жалко: он у тебя один, и то усыновленный, а у меня их кровных две. Если не вернусь, с чем их оставлю в этой жизни?… О! – хлопнул он себя по лбу. – Я ж газету с таблицей купил!
И рванул из-за стола так, что уронил стул.
Жена его вздохнула:
– Совсем поехал мой летун. Знаете, что он сделал? Когда, значит, еще только первые слухи из Венгрии пошли, он снял все деньги со сберкнижки и – на все, ни рубля не оставил! – накупил лотерейных билетов. «Ва-банк, – говорит, – иду».
Поясняя состояние командира эскадрильи истребителей, она приставила указательный палец к виску и покрутила с насмешливым видом.
– Это ты по-нашему!… – Папа сделал попытку броситься навстречу Загуляеву, который внес свою кожаную куртку. – Люблю!
– Погоди, друг… Что там у нас в стаканах, нолито ли? Э, да мы, похоже, все добили.
– И става Богу, – сказала его жена.
– Нет, – сказал Загуляев, – нет, не Богу, а Случаю молись. А ты, Леня, в отчаяние не впадай: в моем дому последняя, она всегда была предпоследней… Ангелята! Вы куда попрятались? Тащите папке бутылку! Сейчас вам папка приданое будет выигрывать. Обеим по «Победе», как? Устраивает?
Перемигиваясь в предвкушении шутки, которая должна была насмешить офицеров до колик, ангелята принесли бутылку, на которой красовался черно-зеленый ярлык: «Московская особая». А папа ангелят тем временем раздвинул тарелки, разложил центральную газету с выигрышной таблицей, после чего отвалился вместе со стулом, выдвинул ящик комода и стал доставать одну за другой запечатанные пачки билетов всесоюзной денежно-вещевой лотереи осени пятьдесят шестого года. Накидав перед собою пачек, он затолкнул ящик и вернулся, крепко стукнувшись об пол подошвами и передними ножками стула. Обтер ладонями обритую наголо голову, сияющую в свете лампочки, обвел всех отчаянным взглядом – и распечатал бутылку. Сначала папе набулькал. Себе… До краев.