СЫН ИМПЕРИИ
Шрифт:
Влетев в комнату, Александр тормозит себя за скатерть, утаскивая из-под глаз Августы учебник «География».
– Ты чего это? – Августа подтаскивает учебник обратно.
– Фашистка!
– Кто?
– Тюха-Матюха проклятая!
– Конечно, фашистка. Ты что, об этом только сегодня узнал? – И, зажав ладонями уши, Августа снова уходит с головой в учебник.
Он взбирается на подоконник и прикладывает горящее ухо к холодному стеклу.
– …но это грубая ошибка, – бубнит сестра. – Географическая среда не является существенным признаком, определяющим характер того или иного общественного
За окном, в колодце каменном, взвивается, бьется и воет ночная пурга.
Он бросает взгляд направо, на окно кухни. Оно обморожено по закраинам, а в центре, освещенная тусклой лампочкой, ведьма с короткой стрижкой и озлобленным лицом неслышно разевает рот, размахивая в такт оловянным половником.
ГОЛЫЕ ЖЕНЩИНЫ
Из школы девочек Aвгустa приносит весть о том, что в бане сегодня женский день.
Я пользуюсь случаем показать, как хорошо дается мне раскатистое русское «р»:
– Ура! Ур-р-ра! – и бросаюсь за давно не мытым резиновым Мамонтом.
– Пора ему уже с мужчинами ходить, – говорит дедушка.
– Где их взять-то, мужчин?
– Со мной бы тогда отпустила.
– С вами? Как же!… Когда вы до баньки пиво, а после – прямо в шашлычную на угол.
– Национальный обычай, Любовь. После баньки – знаешь? – хоть укради – да выпей.
– Вот я и говорю, Александр Густавович: с нами оно верней. Пусть пользуется, пока возраст позволяет.
– Да возраст-то уже того… На лимите.
– Ничего, еще пока пускают нас, – говорит мама обо мне. – Мы ведь еще не понимаем ничего – да, сынуленька? Ну-ка посмотри мне в глаза!…
В ущелье улицы кружится снег. У винного магазина толпятся мужчины. Завидуя, что сегодня не их день мыться, мужчины кричат нам вслед разные глупости, на которые обращать внимание нельзя.
Мы сворачиваем в Чернышев переулок.
Перед входом в баню – длинная очередь. Как в магазине, но только здесь одни женщины.
– Вы нас не пропустите, – спрашивает мама, – с мальчиком?
– Еще чего! – отвечает очередь. – С мальчиком пусть папа ходит.
– Он же ребенок!
– Ребенок-жеребенок… Мы все тут с ребенками.
– Вы с девочками, а у него папы нет.
– У них тоже нет. В общем порядке, гражданка!
Мы доходим до конца очереди, и мама со вздохом прислоняется к облупленной стене. Напротив садик – за черной оградой. И мама отсылает нас туда с Августой – погулять. С трех сторон садик сдавлен глухими кирпичными стенами. Идет снег, и Августа стоит, а я гуляю по мерзлым кочкам среди кустиков. Прутья обледенели и хорошо отламываются. Кусочки прутьев я беру в рот, и на язык мне сползают трубочки льда.
– Александр!
– Что?
– Не бери в рот всякую гадость.
– Это не гадость. Это лед.
– Тем более. Нажрешься льда до бани, а потом ангину схватишь. От перепада температур. – Августа ежится, натягивает рукава на голые запястья и нескладно переминается с ноги на ногу. – Неужели тебе не холодно?
– Нет.
– Ничего, еще долго стоять. – Она шмыгает
– Про что?
– Про многое… Про Жанну д'Арк.
– Кто это?
– А я откуда знаю? Еще не выучила. Может, и не выучу: мне после бани спать охота. А завтра пару влепят, и тогда… – Августа вздыхает. – У меня еще после той порки синяки не сошли. Как раздеваться буду, просто не знаю. Со стыда сгорю… Ты нашу маму любишь?
– Я? Люблю.
– И я… Хотя мне иногда кажется, – говорит Августа, – что она не дурь из меня выбивает, а саму меня хочет убить.
– За что?
– Так. Лишняя ей я. Да и ты тоже. Из-за нас с тобой ей замуж никогда не выйти. Кто ее возьмет? Она, конечно, красивая, но двое ртов при ней любого мужика отпугнут.
– А зачем он ей, мужик?
– Затем!… Тебя в баню водить. Когда ты разбираться начнешь, что к чему в этой жизни проклятой. Не замерз еще?
– Нет.
– А я уже в статую превратилась. Пусть меня на постамент поставят в Летнем саду.
– В Летнем саду статуи голые.
– Да, – сказала Августа, – но даже их на зиму досками забивают. Иначе и они бы околели.
Мы оживаем уже внутри. Стоя на лестнице, мы подпираем стену. Когда сверху спускаются уже вымывшиеся женщины, очередь спрашивает:
– Какой там нынче парок?
– Ох, злющий! – с удовольствием отвечают женщины, и очередь начинает переживать, что, когда наконец достоится, пар подобреет, вода остынет, а веники березовые кончатся. А не кончатся, так все густые разберут, а нам достанутся одни куцые.
Я сначала волнуюсь вместе с очередью, но потом начинаю засыпать, и все становится безразлично. На каждой ступеньке стоишь так долго, что от тусклого света глаза сами слипаются, а от говора вокруг в голове сладко вязнет… Но как только я засыпаю, Августа поддает мне сзади, чтобы не зевал и скорее занимал освободившуюся выше ступеньку. Я перелезаю выше, и глаза снова закрываются.
Первый марш.
А потом – площадка.
Второй…
И вот, наконец! Впуская нас, туго открывается на пружине пухлая дверь, и мы окутываемся призрачным туманом предбанника. Как на вокзале здесь – ряды лавок, но только они белые и не скользкие, а приятно шершавые… Слева и справа у лавки по шкафчику, а на спинке – посредине – овальное зеркало.
Дежурит сегодня здесь банщик Одоевский. Высокий надменный старик с красивой серебряной бородой и репутацией человека справедливого и честного. Банщик Одоевский запирает за нами шкафчики с нашей одеждой, потом он достает из кармана халата два алюминиевых номерка и наделяет маму и Августу – голых. Симпатизируя нам, банщик выдает номерки со шнурками, и не с короткими, которые пришлось бы привязывать к лодыжке или запястью, а с длинными. Есть номерки без шнурков, которые как-то уже отвязались и смылись. Невезучие женщины, которым такие достаются, все время держат их в кулаке, а моются одной рукой. И это не мытье, а мука. Но что им делать, бедным? Номерок ни в коем случае нельзя терять. Потому что та, кто его найдет, откроет шкафчик и украдет твою одежду, а ты так и останешься, распаренная, – рыдая в голос и мочалкой прижимаясь. Видел я уже одну такую – раззяву.